Шрифт:
Немного погодя по ровному дыханию Ларио ясно было, что он действительно заснул.
В окно смотрели какие-то однообразные, серые, унылые, точно преждевременные сумерки.
– Пора домой, - тихо сказал Карташев, нарушая молчание.
Шацкий поднял голову.
– Ну что ж, едем, - устало ответил он, - если крест и альбом даешь... Завтра опять экзамен: на всю ночь засяду.
– Ну, однако, ты совсем так сорвешь себя.
Шацкий фыркнул.
– Не в этом счастье, мой друг... Пожалуй, салоп лучше надеть...
Он ушел в кухню и возвратился в салопе горничной.
Грусть его маленького больного лица еще сильнее подчеркивалась его комичной, высокой фигурой в женском пальто.
Карташеву хотелось сострить, но он не решился.
– Идем, - позвал Шацкий.
Они молча спустились на улицу.
Проходя мимо освещенного подъезда главной лестницы того дома, где жили Шацкий и Ларио, Шацкий остановился перед стоявшим у подъезда швейцаром.
– Ну что? - спросил он швейцара.
– Не говорил еще. Да уж не беспокойтесь, - что можно будет, сделаем, ответил швейцар.
– Вы уж, пожалуйста...
– В чем дело? - спросил Карташев, когда они отошли.
– Дельце одно... Петьку, подлеца, пристраиваю. Одно семейство за границу собирается, - вот я и хочу Петьку с ними послать.
– Как же ты его пристроишь?
– А вот через швейцара... Очень милый человек... познакомился с ним и узнал...
– Как же это ты познакомился с ним?
– Мой друг, что ты допрос снимаешь? - быстро ответил Шацкий, - знаешь, и деньги есть. Этот Ларио... он меня окончательно убивает... А если бы еще знал, что я продаю его вещи... Ведь все наново покупать придется: какой это процент? И на него же идет...
– Отчего же ты продаешь?
– Да потому, что в кассе мало дают... Я и свои все вещи продал.
– Главное, и я ничего не имею... Может быть, впрочем, я буду скоро иметь...
И Карташев рассказал о своем писании и о своей снесенной в редакцию рукописи.
– Все деньги тебе...
– Merci, - улыбнулся Шацкий.
– Ты не шути, Миша, а вдруг...
– Крест золотой?
– Да, с эмалью.
– Едем...
Приятели наняли извозчика и поехали.
– Об деньгах и думать даже не стоит, - говорил на извозчике Карташев, все ведь это такие глупости...
– Ну, нет, мой друг, именно без денег все глупости...
Между приятелями завязалась беседа, что называется, по душе.
Шацкий, что бывало с ним редко, был не только серьезен, но и определенен. Ему хотелось высказаться, и он говорил с своей обычной быстротой и живостью. Только мгновениями, когда его схватывали колики, он кривился и замолкал.
– Васька Корнев считает меня, конечно, так чем-то... явлением понятным, но грустным... Мой друг... таких, как я, сто миллионов; таких, как Васька, ну... сто тысяч... Во всяком случае, place a moi*, и если он себя считает вправе меня игнорировать, то он должен признать, по крайней мере, и за мной это право... Постой, постой... а следовательно, Васька сам по себе, а жизнь сама по себе... И эта жизнь в полном противоречии со всеми Васькиными теориями: знать их не хочет... А Ваське жить надо в этой же жизни... Как ему жить? По-своему? Он знает, что его к вечеру же упрячут... и хорошо еще, если только в сумасшедший дом, - там хоть говорить можно все и кормят, - а то ведь и хуже еще может быть... Спрятать свои идеалы и кое-как у этой же жизни свой кусок хлеба отбирать?.. И со смертью в душе волочить свое раздвоенное существование... вся энергия подорвана... жизни нет... Следовательно, прежде чем ставить себя в безвыходное противоречие, надо обеспечить себе, по крайней мере, ну хоть свободу действий. Надо платить за все, и за право быть честным прежде всего... А то: "Что вам угодно?" - "Я желаю поступить на службу". - "Ваш образ мыслей?" - "Мой образ мыслей... мой голодный желудок..." Глупо и пошло...
______________
* место за мной (франц.).
– Ну, уж и пошло...
– И все это понятно... Собственно, у нас масса еще совсем не образованна, а отдельный кружок за облака ушел... ушел так далеко... ну, вот, за веревку тянут, - не там тянут, где привязана она, а там где-то за конец... Пожалуйте тянуть поближе, а не желаете, возьмем других людей, которые даже лучше, если не знают этих, а-а-а... Понимаешь?
– То есть, значит, образованных людей не надо?
– Если эти люди ушли так далеко от остальной массы, то что ж в них толку для данного момента? Они не работники, у них нет точки приложения... Ну, вот Вася... Может он что-нибудь делать из житейского? Нет... Сомневающийся Вася ничего не может... И все-таки этот еще робкостью хоть своего характера возьмет. А возьми такого, который захотел бы быть последовательным, не лгать, не фальшивить.
– Так и надо, я думаю, стараться.
– Ну, вот, старайся. Ну, вот, представь себе, этот самый капитанишка, у которого Ларио жил, проснулся бы однажды и захотел быть вдруг справедливым и последовательным... жене признался бы про няньку, детям объяснил бы, что он из-за них же взятки должен брать; доказал бы и им, что ничего другого, кроме негодяев, из них не выйдет; начальству своему объяснил бы, что он вор... Встретил бы на улице нищих, ничего не евших, отдал бы им от них же награбленное... сам бы очутился в таком же положении... пришел бы сам уже к какому-нибудь пузатому трактирщику требовать и себе еду... ему не дали бы... что ж он? повесился бы или убил трактирщика? В тюрьму или в сумасшедший дом? Ну, он пристроился, а семья, дети?.. И тяни свою лямку: кто способен ее тянуть, тому и место и в жизни, а кто нет - за борт...
Шацкий замолчал.
– Ужасная теория...
– Ничего ужасного... ужаснее сентиментализм, фарисейство, ханжество... делайте гадости, но не называйте по имени... Швейцар? швейцар и швейцар, а будь у него миллион? завтра же пред ним преклонятся... И нечего и морочить себя: можешь приобрести деньги, а с ними и право быть честным, умным, талантливым, право делать что хочешь, - живи; нет - пулю в лоб, и черт с вами.
Карташев смотрел в лицо Шацкого.
– Ты шутишь или серьезно говоришь?