Я заметила, что грек пристально смотрит на меня, и поспешно добавила:

— Я отправилась в путь около полудня, но назад, под гору, конечно же, можно добраться быстрее.

Человек на постели болезненно дернулся, словно поврежденная рука не давала ему покоя.

— Эта деревня… Где вы остановились?

— В гостинице. Она там всего одна, ведь деревушка совсем маленькая. Но по правде говоря, я там еще не была. Я ведь и приехала-то сюда только в полдень, меня подвезли из Гераклиона, в деревне меня не ждут, ну вот я… я и отправилась сюда погулять, так просто, захотелось вдруг. Здесь так красиво…

Он закрыл глаза, и я тут же замолчала. Тем самым он давал понять, что не желает больше меня слушать, но не это заставило меня умолкнуть на середине фразы. Я вдруг отчетливо осознала, что главное не в том, что он не хочет меня слышать, — нет, его терзала какая-то затаенная внутренняя боль, гораздо более сильная и нестерпимая, чем та, которую причиняла раненая рука.

И тут, во второй раз за день, я поддалась внезапному порыву. Франсис, бывало, частенько говаривала, что мои порывы когда-нибудь доведут меня до беды. Ну что ж, люди ведь во всем любят убеждаться на собственном опыте.

Я резко повернулась, выбросила смятые и увядшие орхидеи за порог и решительно двинулась к постели больного. Ламбис мгновенно встрепенулся и попытался преградить мне путь, но я оттолкнула его руку, и он отступил. Я опустилась на одно колено возле раненого.

— Послушайте, — твердо сказала я, — вы ранены и больны. Это совершенно очевидно. Уверяю вас, у меня нет ни малейшего желания вмешиваться в дела, которые меня не касаются; вы явно не желаете, чтобы вам задавали какие-нибудь вопросы, да вам и нет нужды что-то мне рассказывать — я ничего не хочу знать. Но вам плохо, и, по-моему, Ламбис очень скверно за вами ухаживает, и если вы не займетесь своим здоровьем, то и в самом деле серьезно заболеете, можете даже умереть. Во-первых, повязка ваша очень грязная, а во-вторых…

— Все в порядке, — заговорил он, по-прежнему не открывая глаз и отвернувшись к стене. — Не беспокойтесь за меня. Меня слегка лихорадит, но скоро все будет хорошо. Вы лучше… держитесь подальше от этих дел, вот и все. Ламбису ни в коем случае не надо было… да ладно, ничего. А за меня не беспокойтесь. Спускайтесь вниз, к своей гостинице, и забудьте об этом… прошу вас. — Он повернул голову и вгляделся в мое лицо, щурясь от яркого света, причинявшего ему боль. — Так будет лучше для вас, я это хотел сказать.

Он пошевелил здоровой рукой, и я протянула ему свою руку. Он крепко сжал ее пальцами: ладонь его на ощупь была сухой, горячей и какой-то безжизненной.

— Но если вы все-таки встретите кого-нибудь, пока будете спускаться… или же в деревне… кого-нибудь, кто…

Ламбис резко перебил его, переходя на греческий:

— Она же говорит, что еще не была в деревне, никого не видела. Какой смысл просить ее? Пусть идет, и молись, чтобы она держала язык за зубами. У всех женщин языки без костей. Ничего больше не говори.

Казалось, англичанин едва его слышит. Я подумала, что греческие слова просто не доходят до него. Он по-прежнему не сводил с меня глаз, но рот его как-то обмяк, дыхание было затруднено — казалось, он совершенно обессилел и не в состоянии совладать с собой. Но его горячие пальцы все так же крепко держали мою руку.

— Может быть, они пошли в сторону деревни… — невнятно бормотал он по-английски. — И если вы туда идете…

— Марк! — Ламбис рванулся вперед, оттесняя меня в сторону. — Ты сошел с ума! Попридержи язык и вели ей уходить! Тебе надо поспать. — И тут же добавил по-гречески: — Я пойду и сам его поищу, как только смогу, обещаю тебе. Вполне вероятно, что он вернулся к яхте и ты понапрасну себя мучаешь. — Потом он обернулся ко мне и сердито сказал: — Ты что, не видишь, что он на грани обморока?

— Ладно, — сказала я. — Но только кричать на меня не надо — не я его убиваю. — Снова прикрыв безвольно обмякшую руку больного курткой, я поднялась и встала перед греком, глядя ему прямо в глаза. — Я сказала вам, что не собираюсь задавать никаких вопросов, но я отсюда не уйду и не брошу его в таком состоянии. Когда это случилось?

— Позавчера, — угрюмо ответил он.

— Он пролежал здесь уже две ночи?! — ужаснулась я.

— Не совсем так. Первую ночь он провел на горе. — И тут же добавил, предвосхищая мои вопросы: — До того, как я нашел его и привел сюда.

— Понятно. И ты даже не попытался обратиться за помощью? Ладно-ладно, не смотри на меня так, у меня хватило ума сообразить, что у вас какие-то неприятности. Да никому я ничего не скажу, обещаю. Неужто думаешь, мне и впрямь хочется влипать в ваши дела, о которых вы к тому же наплели с три короба?

— Наплели? Какие коробы? Не понимаю…

— В общем, вмешиваться в ваши проблемы я не желаю, — раздраженно бросила я. — Меня это не касается. Но как я уже сказала, уходить отсюда и оставлять его вот так я тоже не намерена. Если ты не сделаешь что-нибудь, не поможешь ему… как там его зовут? Марк?