— А какая от вас польза? Уж больно вы нежный.

— Ну, не знаю. Я уже не такой нежный, каким был раньше. Я многое испытал за последние несколько лет, а это меняет человека.

— Подумаем, — ответил он. — Конечно, что и говорить, разговариваете вы как джентльмен. Это в вашу пользу. Никто так не влезает в душу человека, как джентльмен.

— Неужели? — невинным голосом поинтересовался я. — Это как же?

— Ну, к примеру, с женщинами. — Пенджли с наслаждением принялся развивать эту тему. — Обычно женщины гораздо охотнее доверяются джентльменам. Никак не возьму в толк почему, но это так. Полагаю, вы могли бы нравиться женщинам, если бы немного прибавили себе шику.

— Верно, — уныло согласился я. — Мне вообще-то надо подстричься, и еще, честно говоря, я уже много дней подряд не ел как следует, вдоволь.

Тут все его подозрения мгновенно исчезли. По его реакции мне стало очевидно, что он отныне рассматривал меня как находку, подручного в его делах, недоумка-джентльмена, оказавшегося без гроша. Да, такой на все пойдет, лишь бы насытить свое брюхо, и быстренько научится выполнять все его желания и команды.

Не сомневаюсь, что он хорошо знал эту сторону человеческих отношений и знал, как подчинять себе слабых людей; знал, как с помощью короткого и весьма действенного курса обучения заставить их быть послушными одному его слову. Что же удивительного в том, что Пенджли с таким презрением относился к роду человеческому! Сколько их, представителей этого самого человечества, безропотно предавались ему в руки!

А ведь он в самом деле обладал странной силой власти, — в какой-то момент я и сам это ощутил, хотя все время, сидя там напротив него, глубоко его презирал, втайне издевался над ним и был абсолютно убежден в своем превосходстве. Интересно, что тогда каждый из нас считал себя хозяином положения, вольным распорядиться жизнью другого по своему усмотрению!

Затем последовали десять минут, можно было бы сказать — самых странных и невероятных в моей жизни, если бы позже, тем же вечером, мне не пришлось пережить еще более странные и невероятные минуты. Пенджли встал и начал крадучись обходить комнату. Крадучись — это именно то слово, которое было бы уместно употребить в данном случае. Он неслышно передвигался, вытянув голову вперед и заложив руки за спину. Худые, длинные его руки были похожи на перевитые сзади щупальцы. Без всякого сомнения, Пенджли было крайне нелегко решиться на эту вылазку в тыл врага. Наверняка она стоила ему долгих раздумий и колебаний. Я не удивился бы, узнав, что он околачивался вокруг весь тот день, шпионя и вынюхивая, как обстоят здесь дела. Ранее в тот вечер я собственными глазами наблюдал его за этим занятием — он, если вы помните, топтался на лестничной площадке. Конечно же, он явился сюда полный опасений и предчувствий. Но, судя по всему, план, выношенный им, был настолько серьезен, что он решился прибегнуть к такому рискованному ходу. Идя на подобный шаг, он основывался на убеждении, что Осмунд и Буллер были в затруднительном материальном положении и сильно нуждались в помощи, и эту помощь он и собирался им предложить. Предвидя осложнения, он считал, что в случае чего нелишним было бы прибегнуть к легкому шантажу. Горячие по натуре джентльмены, такие как Осмунд, да еще отбывшие тюремный срок, частенько дают пищу для шантажа. Джентльмену, отсидевшему в тюрьме, живется весьма несладко.

Но с другой стороны, Пенджли опасался бурной реакции старых приятелей и возможных вспышек гнева с их стороны. Он не был уверен в том, что они не затеют ссоры и дадут ему время растолковать им как следует, насколько хорош его план. Но если бы они позволили ему убедить их в этом, то дальше все пошло бы как по маслу. Таков был, по моему мнению, ход его мыслей. Я даже догадывался, какие милые его сердцу картинки рисовались в его воображении: Осмунд и Буллер, эти безвольные слабаки, станут послушными винтиками в его механизме.

Поэтому мои успокоительные речи пришлись ему по душе. Он именно на то и рассчитывал: обнаружить здесь бедолаг и недоумков, раздавленных жизнью, голодных, не помышляющих ни о каких идиотских возмездиях, готовых на любое предложение с его стороны; и в довершение всего, совершенно неожиданно, получил еще и меня, такой, можно сказать, великолепный «подарок».

Итак, он крадучись обшаривал комнату, гнусаво напевая под нос какой-то заунывный мотивчик. Звуки эти ужасно напоминали монотонное шипение, какое издают гады, затаившиеся в засаде в ожидании добычи, среди густой травы где-нибудь в зарослях джунглей. Тонкое то ли шипение, то ли свист сквозь зубы, без всякой мелодии. Он потихоньку исследовал все предметы, находившиеся в комнате, — секретер, триптих, резьбу по дереву испанской работы, кресла. Ничего, кроме глубочайшего презрения, все это у него не вызывало.

Потом он приблизился к окну и ненадолго задержался там. Прижавшись носом к стеклу, стал смотреть на площадь. И хотя в тот вечер должно было случиться еще немало ошеломляющих событий, связанных с ним, и даже гораздо более значительных, этот момент врезался мне в память. Пенджли принял позу, в которой я его запомнил навсегда. Его сухое, облаченное в поношенную хламиду тельце приподнялось на цыпочки (любопытно, что его одежда обычно была до такой степени заношена, что лоснилась; с самого первого дня моего знакомства с ним она неизменно была в таком состоянии); его физиономия жадно приникла к окну. Он глядел вниз. Не сомневаюсь, что в это время он высматривал в толпе там, на площади, очередные десятки будущих своих жертв.

И снова я, сидя в кресле поодаль от окна, увидел мысленным оком площадь под снежным покровом и маленькие черные фигурки, разбегающиеся по ней в разные стороны в поисках укрытия, — и вот уже никого, лишь опустевшая, безжизненная, девственная в своем белоснежном уборе площадь.

Пламя свечей в серебряных канделябрах затрепетало, словно тронутое таинственным дуновением. Пенджли повернулся и посмотрел на меня; я понял его взгляд. В нем была безмерная радость и вместе с тем — презрение.

— Значит, хотите работать на меня, так ведь? А есть ли у вас опыт?

— В чем? — не понял я.

— Ну в игре на человеческих чувствах… С людьми надо играть…

— Вы имеете в виду шантаж? — спросил я.

— Нет, зачем же так… — Кончик его языка на миг показался и исчез. — Это слишком грубо звучит. Я не люблю это слово, и чем реже мы будем его употреблять, тем лучше будет для всех нас.

Отвернувшись от окна, он очень близко подошел ко мне и стоял, будто ощупывая меня глазами, оценивая, как товар.

— Припоминаете Робин Гуда?

— Припоминаю ли я Робин Гуда? — сказал я. — Не имел чести его знать, если вас это интересует.