Я находился в толпе, которая собралась прямо под окнами квартиры Осмунда, и моей первой и довольно абсурдной мыслью было, что они все собрались здесь в ожидании каких-то сенсационных событий. Помнится, я почему-то был уверен в том, что если я подниму голову, то непременно увижу фигурку Пенджли, свешивающуюся на веревке из окна гостиной Осмунда наподобие куклы из балета Стравинского.

— Слушайте, все! — доносился до меня его голос. — Они здесь пытались меня убить, эти вонючие псы. Да, пытались! Но у них не получилось!.. Подойдите ближе, и вы сами в этом убедитесь!

Прохожие останавливались и слушали его речи, а потом начинали, толкаясь, запружать лестницу, чтобы занять лучшие места, где им будет все хорошо видно. Знаю я, какой может быть толпа, когда ей предлагается лакомое зрелище! Она превращается в свору гончих!

Потом у меня возникло чувство, что люди как-то подозрительно посматривают на меня. Это вполне могло быть, потому что я был грязен и расхристан, без пальто и без шляпы. Но нельзя было также не учитывать и возможности того, что рядом, где-то под моим локтем, вертелся Пенджли; двигался, когда двигался я, замирал, когда я останавливался. Я даже не смел оглянуться назад и посмотреть. Надо было оттуда бежать, и немедленно. Я устремил взор вперед, через всю площадь, словно через необъятное море. В ярком сиянии огней четко вырисовывались зловещие силуэты экскаваторов; железные конструкции казались ощетинившимися чудовищами, а палатки строителей — пещерами. Над входом в одну из них висел зажженный красный фонарь, похожий на глаз дракона, стерегущего свое логово. Анатомическая откровенность железных конструкций превращала все вокруг в доисторический ландшафт. Я с животным трепетом узнавал эту картину.

Спасительным местом для меня могла быть только подземка. Там, в недрах земли, я бы скрылся от преследовавшей меня тени. Укатил бы в какой-нибудь безопасный, тихий пригород с успокаивающим названием Болхэм или Илинг. Там я нашел бы себе пристанище. Кто-нибудь меня бы пожалел. Я работал бы на износ ради хорошего человека, кто бы им ни оказался. Мне было не так много нужно — немного доброты, дружелюбия, тепла и еще — забыть окончательно и навсегда тот момент, когда Пенджли, приподнятый над полом, дрыгал ногами, да и другой момент — когда молодой человек, посветив в лицо Пенджли огоньком зажигалки, увидел пожелтевшее лицо трупа с вывалившимся языком.

Я бросился бежать через площадь, ощущая, как миллионы изумленных глаз смотрели мне в спину. Добравшись до входа в подземку, я остановился, с трудом переводя дыхание, словно пробежал сотню миль.

Сколько буду жить, всегда буду с добрым чувством вспоминать приветливую сень подземки, потому что, оказавшись у ее входа, я впервые почувствовал себя в безопасности. Мои преследователи, казалось, на какое-то время прекратили погоню. Я стоял прижавшись к стене, а толпы продолжали подниматься и спускаться по лестнице за моей спиной. Тут я немного пришел в себя. И сразу же меня стали мучить угрызения совести.

«Что ты делаешь? Убегаешь, да? Ты оставил там женщину, которую, как ты уверяешь, любишь больше жизни, и причем оставил в чрезвычайно опасной ситуации. Ты должен туда вернуться!»

Нет, не вернусь. Ни за что не вернусь.

— Что вы сказали? — спросил кто-то рядом со мной.

Я увидел довольно упитанного мужчину со свежим лицом, который топтался на месте, нетерпеливо поглядывая на вход в подземку.

— Я ничего не говорил, — отозвался я.

— Значит, мне просто послышалось. Можно замерзнуть, пока ждешь, вам не кажется? А уже почти без четверти девять. Как только им не стыдно — вот что я скажу.

— Да-да, — ответил я, обрадовавшись его обществу.

— Малохольные существа эти женщины, — продолжал он, — понятия не имеют, что такое пунктуальность. Я ей сказал, что жду только пятнадцать минут, и ни минуты больше…

— Может, ее что-то задержало, — сказал я.

— О, она найдет оправдание, это уж обязательно, — продолжал он. — Диву даешься, как она умеет придумывать всякие причины: сломался проклятый омнибус, было только одно местечко наверху… Ну все, если она не придет через десять минут…

Я ничего не мог с собой поделать. Холод был страшный. Меня била дрожь, с ног до самой шеи, а голова моя существовала как будто отдельно и тряслась, как у китайского мандарина. Человек с любопытством взглянул на меня. У него было приятное, дружелюбно-простодушное лицо, и, если ему когда-нибудь доведется читать эти строки, возможно, он, порывшись в памяти, вспомнит некоего субъекта без пальто и шляпы, с которым он перекинулся несколькими словами у входа в подземку на Пиккадилли; и пусть тогда он узнает, что я ему и по сей день благодарен за те пять минут.

— Скажите, а вам не очень холодно вот так — без шляпы и без пальто?

— Просто выскочил на минутку. Кое-кого встретить. — У меня зуб на зуб не попадал. — Обещал ждать здесь. Не приехал. Надо возвращаться.

Поразительная вещь! Я вдруг обнаружил, что никакие силы не могут меня заставить спуститься вниз, в подземку. Я не мог, ни за что на свете не мог сойти вниз по ступенькам, и по весьма серьезной причине: там, внизу, прямо перед газетным киоском, меня ждал Пенджли! Хозяином киоска в течение многих, многих лет был крупный мужчина в котелке, обычно сдвинутом на затылок. Когда вы протягивали ему деньги, чтобы купить газету, он имел привычку вручать вам ее с таким недоверчивым видом, словно вы какой-нибудь жулик или шарлатан. Он не хотел обидеть, это было постоянное выражение его лица, и все же всякий раз, когда я просил его подать мне «Ньюс» или «Стандард», у меня было чувство, будто в моем кармане в тот момент были серебряные ложки, украденные у друга, и он, киоскер, это отлично знал! Даже не поворачивая головы, я знал все, что находилось за моей спиной. Налево была лестница, которая вела в гардероб, направо была билетная касса, и перед ней уже выстроилась небольшая очередь; дальше шли ступеньки, а еще дальше — киоск, и в нем — горы журналов в ярких обложках и кипы газет. И над всем этим возвышался, подобно сказочному великану, выглядывающему из-за стен своего замка, этот толстощекий шутник в неизменном своем котелке. А по правую руку от него, прямо рядом с журналами, был Пенджли. Ну конечно, Пенджли, и никто иной. Это он, Пенджли, сверкает своими серенькими, остренькими, змеиными глазенками из-под измятой шляпы; он самый, в старом резиновом плаще, болтающемся на нем как на вешалке. Вот он стоит и ждет, когда я спущусь туда к нему, стоит и даже не шевельнется…