— У вас есть обычаи, какие нам кажутся странными, но вам тем не менее приходится их соблюдать. — Ранегунда сосредоточенно сдвинула брови. — Ведь именно потому вы сами убиваете предназначенных в пищу животных? Так у вас принято, это вам свойственно, как и ваша всегдашняя скрытность. Разве я не права?

«Тайн и у нас много, — подумалось ей. — Взять, например, амулеты на дуплистых деревьях. Кто-то ведь все-таки их оставляет. Но кто?»

— Тут не столько общих причин, сколько личных. — В ответе звучал намек на язвительность. — Но что-то в таком духе… да.

Ранегунда жестом дала понять, что объяснение принято, и вздохнула:

— Я не собираюсь расспрашивать дальше, если наш разговор чем-либо вам неприятен.

— Меня в нем ничто не может задеть, — сказал Сент-Герман. — Я опасаюсь, что он может сделаться неприятным для вас. И все же готов продолжить беседу. Что еще вас интересует во мне?

Она призадумалась и откинула со лба завиток волос.

— Боюсь, перечень окажется слишком длинным.

— Должны ли вы возвратиться на плац? — спросил он. — Ничто для меня так не ценно, как общение с вами, однако…

Ранегунда не дала ему договорить.

— У меня нет необходимости делить с маргерефой стол. Он усадит рядом с собой Пентакосту и даже не поинтересуется, куда я девалась. Они отобедают, потом отправятся осматривать бревна и частокол, а вернутся лишь к мессе. До тех пор я могу делать все, что хочу. — В серых глазах мелькнуло лукавство. — А хочу я… Ну нет, скажу по-другому. Мне гораздо приятнее быть не с ними, а здесь.

— Благодарю. — Сент-Герман помолчал. — Тогда продолжайте.

— Почему вы так странно поцеловали меня?

— Я уже вам ответил.

Ранегунда порозовела опять.

— Но это ведь невозможно. — Категоричное утверждение прозвучало вопросительно-жалобно.

— Что невозможно? Любить вас? — Сент-Герман наконец отошел от стены. — Это вздор, Ранегунда.

Они стояли лицом к лицу, но не осмеливались коснуться друг друга.

— Вы хотите, чтобы я уменьшила размер вашего выкупа? — спросила наконец с вызовом Ранегунда.

— Вы без колебаний можете удвоить сумму, какой бы она ни была. И это не праздное предложение. Я очень богат. В Риме знают об этом.

— Тогда вы стремитесь через меня взять здешнюю власть в свои руки, — последовало новое обвинение.

— В таком случае мне разумнее было бы обхаживать вашего брата, — спокойно парировал Сент-Герман. — Раз его мнение является для вас окончательным, зачем мне посредник? — Он резко тряхнул головой, отметая ее возражения. — Я не собираюсь как-либо сковывать вас. И не представляю угрозы для жителей крепости и деревни. У меня нет союзников, стремящихся чем-нибудь здесь поживиться. Я не намереваюсь отдать ваши земли датчанам, разбойникам или пиратам и не хочу возродить тут культ старых богов. Также я не пытаюсь сделать вас своей данницей и не стремлюсь заронить в вас чувство, будто вы чем-то обязаны мне. Это я ваш должник. И всегда им пребуду.

Ранегунда дернулась, чтобы уйти, но осталась на месте.

— С какой стати я должна верить вашим словам?

Сент-Герман на мгновение задумался, потом подался вперед.

— Мне нечего вам ответить.

Ранегунда готовилась отмести любой довод, и отсутствие их разом лишило ее способности к сопротивлению. Она вскинула руки к щекам и застыла.

— Я…

— Если отметины времени что-нибудь значат, — сказал Сент-Герман, — то стыдиться их следует в первую очередь мне. — Он осторожно положил руку ей на бедро. — Вы ведь видели мои шрамы?

— Их великое множество, — выдохнула она.

— Да, — кивнул он. — Они показались вам отвратительными?

— Нет. — В серых глазах вспыхнуло любопытство. — Да и с чего бы?

— А с чего же тогда ваши оспинки должны казаться ужасными мне?

— Ну… — Ранегунда смешалась. — Это… другое. Вы… я…

Не умея облечь свои чувства в слова, она отпрянула от него и в знак полной капитуляции стала приподнимать юбки, но не успела довести начатое до конца.

— Мы это сделаем, только… чуть позже, — сказал Сент-Герман, наклоняясь и закрывая ей рот поцелуем — долгим, медлительным, пробуждающим чувственность, какую он ощутил в ней, узнав вкус ее крови на морском берегу.

Ранегунда ответила на поцелуй, удивляясь себе и ужасаясь вспышке внезапного возбуждения, сотрясшего все ее существо. Пребывая в полнейшем смятении, она то отталкивала того, кто в ней его вызвал, то судорожно приникала к нему.

— Я девственница, — сорвалось с ее губ.

— И останешься ею, — прошептал Сент-Герман и, почувствовав, как она сжалась, поспешно прибавил: — Но ты испытаешь со мной все, что может испытывать женщина, и сейчас, и потом… если хочешь. — Он чувствовал жар, исходящий от ее плотно сбитого тела, и уже сам едва не пылал. — Ты ведь хочешь этого, да?