Обер-полицай Вирт был здоровый мускулистый мужчина с врожденной жестокой гримасой на физиономии, иной раз до полусмерти пугающей пациентов, особенно параноиков, о чем он искренне сожалел. Он измерял их черепа и уши точно так же, как Боулер когда-то измерял череп Николая Дмитриевича, и пытался успокоить, ласково похлопывая по спине. Он почти все' время молчал. Сидел на заднем сиденье и заполнял бесконечные таблицы, иногда звонил по срочному делу в Берлин. «В стадии планирования, — вот и все, что он говорил о работе, — когда будет готово, вы это заметите сами».

И так они колесили по новым роскошным шоссе, а за окнами мелькали такие зеленые луга, такие умиротворяющие пейзажи, что Николаю Дмитриевичу трудно было представить, что где-то за горизонтом идет война.

Когда они посетили психиатрическую лечебницу в Гессене, шла вторая военная осень. Лечебница размещалась в старом монастыре на холме, у основания которого примостилась маленькая прелестная деревушка. В замке шел ремонт, больницу расширяли. Уже приступили к отделке гигиенических помещений — местная фирма взяла подряд на замену кафеля. В то утро, когда Вирт с Рубашовым приехали в лечебницу, один из слесарей заболел гриппом, и, поскольку с ремонтом почему-то очень торопились, Вирт приказал Рубашову помочь рабочим.

Он работал в моечной, пока Вирт совещался с Боулером, приехавшим для очередной инспекции. Они положили новый черно-белый кафельный пол, стены, тоже из кафеля, были совершенно белыми. Из подсобки протянули свинцовую перфорированную трубу и укрепили в стене, примерно в метре от пола. Йозеф, как его называли последние годы, ничего не имел против — ему было даже приятно поработать руками.

Через два дня все было готово. Боулер принес в качестве благодарности за хорошую работу пирожные, и они сидели на сверкающем новом полу, ели пирожные и разговаривали по душам. Все присутствующие принадлежали к счастливому племени освобожденных от фронта. Боулер и Вирт по причине важного задания в Т-4, а персонал в лечебнице — потому что их в порядке служебного перемещения командировали для наведения порядка в психиатрической службе.

Пришла зима. Немецкие равнины засыпало белым, искрящимся снегом. На войне ничего особенного не происходило — только англичане, запертые на своем жалком островке, как-то еще сопротивлялись. Вирт с чувством долга исполнял свои обязанности, поездок становилось все больше — иногда они отсутствовали целую неделю и более. Из Берлина пришли новые указания: больных переводить в более крупные больницы. Вышло предписание, по которому семьи, где имелись психически недоразвитые дети, обязаны заявить об этом властям. Что при этом имелось в виду — было не совсем ясно.

Мелькали пейзажи за окнами, мелькали недели. И если бы Рубашова спросили, как ему жилось эту зиму, он бы, скорее всего, улыбнулся. Судьба была милостива к нему; он слабо надеялся, что стрелка компаса удачи повернулась в другую сторону…

В середине апреля они снова приехали в Гессен, чтобы осмотреть новую лечебницу. Приехали и Боулер, и Брак, и еще один чрезвычайно скромный офицер в эсэсовском мундире по имени Брандт. Боулер пригласил их в зал ожидания в приемном покое. Стоял изумительный весенний день, вспоминал потом Рубашов. В больничном парке уже расцвели гиацинты, снег на крышах давно растаял. По небу то и дело пролетали стаи возвращающихся с зимовки птиц. Брак и Вирт перешептывались с застенчивым эсэсовцем, а Боулер угостил Рубашова сигаретой. Со двора донеслись крики — там остановились два автобуса, и оттуда вышли человек тридцать больных под предводительством двух медсестер.

Ну и компания, успел он подумать — слабоумные старики, дети, женщины, мужчины… там была и старая знакомая — красивая пожилая дама Маргарета Барш, заблудившаяся в тумане слов и понятий. «Ложка!» — с радостью узнавания произнесла она, указывая на стоявшие в приемном покое весы. Потом она дала новые названия чуть не всем находившимся в комнате предметам, поскольку в сознании ее все слова и все их значения сплавились воедино, а затем оказались отлитыми в новые формы, в тайный шифр, и ключ к этому шифру знала только она одна.

Больные плакали и держались друг за друга, словно ища защиты. Он обратил внимание, что одеты они были в одинаковые бумажные рубахи, а на запястьях были бирки с их данными. Боулер, помедлив немного, откинул занавеску в приемную, где их раздели, взвесили и что-то там измерили.

Йозеф Рубашов все слышал — стены были довольно тонкими. Он слышал и характерный звук магниевой вспышки — пациентов фотографировали в трех ракурсах, слышал он и дружелюбный голос Боулера, он сверял данные со списком, где стояли дата рождения и диагноз.

Больные вернулись в зал ожидания. Все они были совершенно голые, у некоторых на спинах — жирные синие кресты. Санитар открыл дверь в моечную — ту самую, где он когда-то клал кафель, и Брак проводил их туда. Они шли гуськом, мелкими шажками, пока все не скрылись из вида. Он оставил их стоять на сверкающем кафельном полу и закрыл за ними дверь, сказав несколько успокаивающих слов. Николая Дмитриевича вдруг затряс озноб, он ощутил внезапную волну страха и не мог понять его причину.

Они вошли в комнату для приема, где стоял Боулер, склонившись над какими-то бумагами. Брандт спросил Боулера, в чем смысл чернильных крестов, и Рубашов услышал спокойный ответ: