— Коленька… я не понимаю, как ты можешь ничему не верить?

Вслед за этим превращения посыпались одно за другим — брата Михаила сменил покойный отец его, Дмитрий Осипович, превратившийся в черную курицу. За курицей последовали: хроменький ослик, мохнатая собака, горбатый карлик, пьяница из соседнего двора, никому не известный юродивый, парализованный турок… и много-много других персонажей, каждый из которых обращался к нему своим особенным голосом и на своем особенном языке, до тех пор, пока гость не принял вновь свой первоначальный облик и сделался похожим… даже очень похожим на коллежского регистратора Вайду.

— Настоятельно прошу, — сухо сказал лже-Вайда, — настоятельно и убедительно прошу не распространяться о том, что вы сейчас видели. Это может повредить вашей репутации. У людей, как вы и сами прекрасно понимаете, есть свои представления о реальности, и они готовы их защищать… Он взял свою шубу и перчатки, сунул за ухо ручку-вставочку, подцепил потертый телячьей кожи портфель, коротко откланялся и покинул квартиру на Садовой.

Николай Дмитриевич несколько минут сидел неподвижно. Встать он был не в состоянии. В комнате остался запах кислого молока и угольной пыли. Взгляд его блуждал — он смотрел то на карты, то на стены, то на ни с того ни с сего начавшую чадить керосиновую лампу. Наконец, превозмогая слабость в ногах, Николай Дмитриевич заставил себя выглянуть в окно. Гость как раз подошел к саням. Кучер, похоже, задремал, потому что ночной посетитель начал его грубо расталкивать, поднял даже руку, как для удара, и что-то закричал, какие-то упреки — слов слышно не было. Тот, сгорбившись, уставился на ездока, и в пустых глазницах его мелькнуло нечто похожее на стыд.

«А разве мертвецы спят? — в полубредовом состоянии подумал Коля. — А бессмертные? Спят ли бессмертные?..»

Спать ему обретенное давеча бессмертие, как тут же выяснилось, вовсе не мешало. Всю эту ночь, первую ночь двадцатого века, он проспал в своей квартире на Садовой, уткнувшись носом в подушку, так что постороннему взгляду голова его напомнила бы большое волосатое яйцо. Снились ему странные сны: будто он каким-то образом угодил в механизм огромных часов. Каждый час в циферблате открывалось окошко, и он должен был, совершенно против воли, высовывать голову и выкрикивать детскую считалку по-латыни, после чего окошко закрывалось, и он вновь оказывался пленником в окружении шестеренок, колесиков, пружин и маятников.

Николай Дмитриевич Рубашов спал, а Петербург уже пробуждался, наступало первое утро нового столетия, пахнущее рвотными массами и испражнениями, кислым пивом и прогорклым салом, но не только, не только… пахло также и дорогим шампанским, ибо праздник отмечали и во дворцах, и в хижинах. Медленно, словно полусонная тысяченожка, приходил в движение огромный город. Нищие выползали из угольных подвалов. Похмельные лакеи, балансируя на цыпочках между отбросами и человеческими извержениями, спешили в булочные купить свежих круассанов для своих стонущих после вчерашних возлияний хозяев, вряд ли способных в течение ближайших нескольких часов, а может быть и до завтрашнего дня, оторвать голову от подушки.

Пьяницы подкреплялись остатками живительной влаги из выброшенных бутылок, красноглазые священники торопились в церкви. Свежевыпавший снег был уже весь в желтых пятнах. На фасадах домов виднелись пороховые следы от вчерашних фейерверков, ветер то и дело подхватывал обрывки цветной бумаги. Фыркали лошади, лаяли ошалевшие от обилия вчерашних объедков уличные собаки.

Наконец его разбудил громкий и нетерпеливый стук в дверь — это была офицерская вдова Орлова. Он сел в кровати, весь в поту, и, еще толком не проснувшись, ладонью расправил складку на своих последних приличных брюках. Вспомнил сон и зябко поежился — что-то еще ему снилось… перед циферблатом сидел огромный черный кот, и каждый раз, когда он высовывал голову, чтобы выкрикнуть дурацкую считалку, кот лязгал зубами, пытаясь вцепиться ему в физиономию. А минутную стрелку оседлал брат его, Михаил Рубашов. Брат кричал, что он, Николай, должен немедленно покончить жизнь самоубийством, поскольку она, Николаева жизнь, безвозвратно испохаблена самыми отвратительными грехами; во сне Коля, изнемогая от стыда, признавал, что брат, как ни поверни, кругом прав…

А за дверью, в коридоре, голос мадам Орловой делался все визгливее:

— Господин Рубашов! Вас тут двое господ дожидаются. Николай Дмитриевич? Спите вы, что ли? Вы меня слышите?

Он слышал, конечно, он ее слышал, но отвечать ему вовсе не хотелось. Потому что еще на пороге пробуждения, еще не открыв глаза, он обратил внимание, что вчерашний запах, словно легкая прозрачная фата, словно некое ольфакторическое эхо, [9] по-прежнему витает в комнате, напоминая о вчерашних событиях. Он посмотрел на стол — фулл-хэнд в валетах и дамах и королевское каре так и лежали рядом с колодой. В памяти всплыли: гость, кучер, превращения.

В прихожей вдова громко с кем-то перешептывалась, потом он снова услышал ее голос.

— Когда я к вам обращаюсь, Николай Рубашов, то смею ожидать — и вправе ожидать — немедленного ответа. Вы поплатитесь за свои действия. Господа ждут, они говорят, что это очень важно, речь идет о каком-то векселе. А я собираюсь поговорить с вами о плате за квартиру.

Она повертела ручку, но дверь была заперта.

— Четыре месяца! Этого я не потерплю. У меня доброе сердце, господин Рубашов, но есть же границы! Вы меня слышите?

Коля поднялся. Рядом с картами лежала бумага. К своему удивлению, он обнаружил, что это сделанная под копирку копия с так называемого контракта, или долгового обязательства, как угодно называйте… но, как бы то ни было, он подписал вчера эту бумагу еще до полуночи. Он поднес документ к свету, струившемуся из окна, как густая серо-жемчужная жидкость. Коля не понимал, как оказалась здесь эта копия — помнится, гость ничего после себя не оставлял.

В самом низу, рядом с его собственной подписью, стояла еще одна, неразборчивая, так, закорючка какая-то, кримелюра, а также печать на непонятном языке, древнееврейском, должно быть, решил он… Он сложил лист в несколько раз, медленно разорвал его на мелкие, не больше, чем в ноготь, клочочки и выбросил в корзину.