– Свечи… Погаси.

Горький дымок проплыл и растаял над застывающим во тьме воском свечей.

Облачный рассвет отделил от потолочной мглы мрачно-зеленую махину полога, по углам которого траурно никли плюмажи. Раин обнимал уснувшую у него на груди Беатрикс. Он ничего не страшился, ничего не стыдился. Ему казалось, что их соединило нечто большее, чем страсть и его честолюбивые помыслы, их свела вместе неосознанная потребность друг в друге, способность дарить, не прибегая к словам, дарить друг другу силу, радость, надежду…

Она открыла глаза и посмотрела на него, сонно моргая.

– Доброе утро… – Он замялся, не зная, как ее назвать.

– Да уж куда добрее – в королевской-то постели. – Она хрипло засмеялась. – Ты давеча говорил, что ждешь, пока судьба тебя схватит. А теперь кто кого схватил? Ой, плохо ты кончишь с таким нахрапом.

Он ответил ей долгим страстным взглядом.

– Ладно, не бойся, в обиду не дам. Сейчас государственными делами займемся. – Она потянулась к колокольчику. Прибежала вприпрыжку Хена, громко стуча каблуками.

– Подними юбку. Так и есть – шарэлитские туфли, а каблуки золотом обиты. Зови Абеля Гана. Послушаем, что он там придумал с налогами. Только сначала поправь мне подушку, чтобы сидеть удобней было.

Хена покосилась на Родери Раина.

– Мой камергер. Энвикко Алли можешь при встрече сказать, что он теперь канцлер. А то государство прямо-таки гибнет без канцлера.

Камеристка кивнула и ушла, больше уже ничему не удивляясь.

Два огромных ворона сорвались с карниза башни, суматошно заметались над зубчатыми стенами и пропали в сером взлохмаченном небе. В столице ходила шутка, что мастер Канц окрестил этих птиц «сервайрские голуби». Непонятно, откуда они взялись, такие огромные, черные, с хриплым гортанным карканьем, до невозможности наглые. Вскоре среди запуганных возникло поверье: кому на крышу замка сядет «сервайрский голубь», того скоро арестуют и казнят. Птицы, то ли из природного ехидства, то ли и впрямь следуя пророческому наитию, обгаживали черепицу Этаретских крыш, бранчливо кричали в окна, нагоняя на хозяев ужас.

Абель Ган, правда, на балу по случаю летнего солнцестояния поведение птиц объяснил весьма прозаично: чернь весь день вываливает отбросы в кучу прямо на улице, вот вороны и слетаются в город. У Этарет объедки, понятно, повкуснее, но их приходится ждать, а где птица чувствует себя безопаснее всего, как не на крыше? Королева Беатрикс возразила, что из Цитадели отбросы тоже выкидывают раз в день, однако что-то на крышах ни одной вороны не видно. Но Ган тактично напомнил, что свалкой королевским объедкам служат животы нищих, которым по обычаю выкатывают тележку, полную отходами кухонь Цитадели, и воронам ничего не достается.

– … Так кто была моя мать? Только не ври, что не знаешь.

«В Венедоре Арвин Белый бросился на сборщика податей с мечом. Так его на воротах повесили. А жену с дочерью посадили в клетку и увезли в город. Видать, в непотребный дом продадут – обе красавицы. Теперь там какой-то Раэннарт», – вспомнила она, о чем говорил приходивший два дня назад певец.

– Родери, а кто это – Раэннарт? Он при дворе служит?

Во дворе скороговоркой покрикивал, стуча восковой таблицей, сборщик. Тот же, что разорил семью Белого Арвина. В кресле напротив нее сидел, качая ногой, Родери. Синяя одежда броско расшита белым в тон оторочке. И один и тот же вопрос два часа у новоиспеченного камергера на языке – он, кажется, даже радовался сейчас передышке.

– Раэннарт? Ты-то откуда его знаешь?

– Неподалеку имение разоренное. Венедор, если помнишь. Его этому Раэннарту подарили.

– А, понял, знаю такого. Голова Окружной стражи. Как офицер он еще туда-сюда, а вообще дурак дураком. Ему за верность это имение пожаловали.

– А тебе что-нибудь тоже пожаловали, Родери?

– Ну, еще бы. И куда щедрее, чем этому пентюху.

«Арвин Венедор не принес присяги. Рано или поздно он лишился бы головы. А тут и повод сыскался», – продолжала она вспоминать рассказ певца, который не смог заставить себя петь: опустив арфу к ногам и склонив голову, он предавался скорби. Да, собственно, и петь ему было больше негде – все замки окрест разорены.

Крики сборщика податей теперь еле слышались – он обследовал хлевы и конюшни.

Родери улыбался – большой, чужой, опасный. Она вся сжалась в своем жестком резном кресле.

– Хорошо. Мы отвлеклись. Так кто же, собственно, моя мать? Ты зря не отвечаешь, ей-Богу. У тебя много всего понастроено, но нет денег за это платить. Ты либо пойдешь с сумой, либо станешь приживалкой. И советую поторопиться с раздумьями, госпожа моя попечительница, потому что сборщик, я слышу, скоро заканчивает. Только в моей власти сохранить сейчас твои владения, потому что у меня есть указ королевы в рукаве. Так что поторопись.