— Плачу две штуки, цена обсуждению не подлежит, — объявил он, бросив папку с делом на стол передо мной. Я пришел по требованию Тейтельбаума в шесть утра и был не в настроении, чтобы меня опускали по ценам прототипа Джаббы Хата из «Звездных войн».

— Но ведь речь идет о поисках пропавшего без вести, правильно? Это может занять несколько месяцев.

— Ну да. И что?

— Две тысячи не покроют наших расходов.

— Делай, что хочешь, — сказал он мне, зная точно, за какую часть тела, или вернее, за какие части тела, он меня сейчас подвесит. — Я могу отдать это дело Сатерленду.

— Он же халтурщик.

— Но он дешевый халтурщик. И не ноет в отличие от тебя. Ну, хочешь или нет, Рубио?

И я согласился работать за такие деньги. Эрни меня убьет, но выбора не было. Мы на мели.

Итак, мы разыскивали пропавших без вести, выслеживали нескольких должников и шпионили за парочкой неверных супругов. Но это тоже работа, и есть чем платить по счетам. Пусть даже Тейтельбаум с нас живьем кожу сдерет.

Если этот придурок намерен отхапать половину гонорара, то я удостоверюсь, что ресурсы его конторы используются на все сто, настолько часто, насколько возможно. В результате прекрасный весенний вечер (где-то градусов двадцать с небольшим, на небе ни облачка, смог на неделю оставил Лос-Анджелес в покое) я провел, запершись в фотолаборатории и рассматривая размытые негативы. Меня чуть не выворотило от суперсильного запаха фотографических реактивов.

Парень, которого мы выслеживали, был раптором. Никудышный мошенник, который занимался тем, что охмурял старушек, а затем разъезжал по городу на их машинах и сорил их денежками.

К несчастью для него, он кинул так бабулю Томми Трубадура, местного дамского угодника, известного своими связями с мафией, разумеется, нашей, диномафией, так что остается надеяться, что он с удовольствием будет до конца своей жизни питаться через соломинку.

Вот отличное фото мерзкого раптора. Он выходит из своего «олдсмобиля-89» с членом департамента Общественной безопасности под ручку. Его жирные черные волосы неприятно контрастировали с ее голубым чепчиком, и даже на черно-белых фотографиях это было довольно угнетающее зрелище. Контрастность была недостаточной, так что я снова обмакнул снимок в проявитель. Мне следовало бы контролировать процесс проявки с секундомером в руке, но иногда мне нравилось действовать по наитию. Проявка фотографий для своих профессиональных целей для меня была чем-то средним между тонкой духовной интуицией художника и обыденным фотомонтажом, над которым корпит третьеклашка, готовя свой проект для научной выставки. Мне нравилось работать не торопясь, нащупывая золотую середину.

Я уже почти получил то, что хотел. Вот она наша картиночка. Четкая и красивая. В центре лицо этого сукиного сына, готовое к опознанию. И тут вдруг занавески распахнулись, и вспышка флуоресцентного света чуть не сбила меня с ног.

— Что за черт, — заорал я, пытаясь защитить непроявленные негативы. — Закрой сначала дверь, идиот!

— Ой, блин, Винсент, мне так жаль, — из-за яркого света мне было не видно, кто это, но голос я идентифицировал за секунду. Сатерленд. — Так жаль, так жаль.

— Я уже понял. Тебе очень жаль. А теперь закрой гребаную дверь! — я ненавижу ругаться как сапожник, но этот кретин не реагирует на обычные команды.

— Конечно, — сказал он. — Ну, конечно, конечно.

Наконец, источник света был ликвидирован, и мы остались в темноте, слегка подсвеченной красным светом. Сатерленд глуповато улыбнулся и показал на снимок, который я держал в руках. — С фоткой вроде все в порядке.

— Ага, все в порядке, потому что я ее уже проявил, но у меня тут еще три пленки висят, которые ты, возможно, только что засветил.

— Мне так жаль…

— Хватит уже. Тебе что-то нужно, Сатерленд?

У него даже не хватило самоуважения, чтобы отвести взгляд или притвориться пристыженным.

— Пожалуйста, я не слишком умею это делать.

Я схватил из рук Сатерленда катушку с фотопленкой и начал помогать этому олуху проявить ее. Черт, я это сделаю, если это поможет побыстрее его выпроводить.

— Итак, — сказал он, когда я вытащил пленку из кассеты. — И в чем тут хитрость?

— Ну, хитрости никакой нету. Если ты постоишь рядом, то сможешь понаблюдать, что я делаю. Может, научишься чему-нибудь.

— Конечно, разумеется, — Сатерленд изобразил, что внимательно следит за всеми моими движениями, бормоча «да-да» себе под нос, но я-то знал, что это показуха. Он ничего не запомнит, его мозг покрыт тефлоном, знания к нему не прилипают. Но он все время торчал рядом, его прогорклое дыхание и запах протухших яиц просто убивали мой чувствительный нос.

— Слушай, — выпалил я после того, как прошли невыносимые пять минут. — Может, я просто проявлю для тебя эти пленки? И оставлю фотки здесь, а ты их попозже заберешь?

— Да? — невинно спросил Сатерленд, и я понял, что он считает меня простофилей. Но это ничтожная цена за то, чтобы снова побыть одному и без посторонних запахов. — Это… так мило с твоей стороны, Рубио. Вот что, я сегодня свожу тебя в одно местечко на Франклин-авеню, где продают отличную траву. Я угощаю.

— Не нужно, — сказал я. — Я по таким местам не хожу.

Я знал, о каком заведении идет речь. Это маленький занюханный подвальчик, где расположен бар, специализирующийся на базилике, и официантки сидят там на той же наркоте, которую втюхивают клиентам. Пустые глаза и заторможенность — вот основные характеристики «Песто Паласа», и на меня это действует угнетающе каждый раз, как я захожу туда. Голливудские бары почему-то производят на меня именно такой эффект, поэтому я взял себе за правило по возможности избегать их.