– Что? Что – не совестно? Да-с, великий! Молчи, Савка, молчи! Вот! – Придорогин постучал тяжелой суковатой тростью по камням мостовой. – Вот тут, у самого театра, через сто лет тебе памятник станет!

Он самую малость ошибся. Памятник стал не у театра, а насупротив, перейдя площадь.

И не через сто лет, а всего через пятьдесят четыре года.

Группа петербургских книгопродавцев затеяла устроить акционерное общество «распространения чтения в России». Книжные коммерсанты замахивались широко. Карту Российской империи господин Сеньковский исчеркал крестиками. Каждый крестик обозначал книжную лавку. В города, помеченные господином Сеньковским, полетели письма к известным лицам с предложением взять на себя агентуру общества, то есть открыть книжные магазины и заняться торговлей. При сем выгоды сулились немалые.

Такое письмо получил и Иван Савич.

– А что? – сказал он. – Почему бы и нет? Когда-нибудь надо же, наконец, распрощаться с проклятым дворничеством.

На ближайшей «среде» о предложении питерских книгопродавцев говорилось много. Обсуждались реальная возможность хорошего, по видимости, нужного дела, все за и против подобного предприятия в воронежских условиях. Прикидывались прибыльность или убыточность, производились подсчеты – во что обойдется наем помещения, приказчик и тому подобное.

– Сумнительное дело, – сказал Михайлов. – Главная статья – из чужих рук глядеть. Под питерскую дудку пляска. А что они, питерцы, в наших воронежских обстоятельствах понимают? Ничегошеньки. Сумнительно, Иван Савич. Весьма даже сумнительно…

– Но почему же, позвольте, – горячился Никитин. – Тут, в письме, очень разумно все Обсуждено, и процент недурной, явная выгода агенту…

Де-Пуле усмехнулся: процент, выгода.

– Славны бубны за горами, – не отрываясь от вечных своих занятий с ногтями, проворчал он.

Придорогин лежал на диване, дымил трубкой. Несколько раз подымался, порываясь что-то сказать, – и снова валился на диван. Наконец решительно вскочил, с минуту взад-вперед шагал по комнате и вдруг с разбегу остановился перед Никитиным.

– Ну, Савка! – неожиданно тонким от волнения голоском вскричал. – Ну, братец! Сочинил ты «Кулака», всей России показал: вот-де глядите на срамоту нашу, на наше уродство! А сам…

Махнул рукой и снова пустился мерить шагами второвскую гостиную.

– Что – сам? – тихо, недоуменно опросил Иван Савич.

– Кулак! Вот что…

– Ну-ну… – Второв взял под руку Придорогина, усадил на диван. – Экие страсти. Чистый порох, право. Ну, чего, чего раскричался?

– Да как же – чего? – Придорогин задыхался, пыхтел, пальцем оттягивал воротник. – Как – чего? Ему писать, творить надо, а он… рубли считает! Проценты!

– И без рубля, сударь, тоже не проживешь, – сказал Михайлов. – Ведь это хорошо у тебя какой-никакой капиталишко еще держится, а Савичу нашему, как ни крути, есть-пить надобно, да взять-то откуда? Вопрос другой: дельце с гнильцой.

– Антон Родионыч, сдается мне, трезво смотрит, – заметил Второв. – Знаю я, слышал о господине Сеньковском. Из литературных барышников, ненадежный человек-с.

– Да и где еще это акционерное общество? – желчно сказал Милошевич. – В воздухе. В эмпиреях-с.

– Ну, хорошо, – согласился Никитин (ему жаль было расстаться с мыслью о книжной лавке: она в его трудном восхождении наверх была как бы последней ступенью, той, о которой он никому, даже Ивану Иванычу, не сказывал). – Хорошо. Может быть, вы и правы, господа, не спорю. Ну, а если не агентура? Если свою лавку, собственную, на свой страх открыть?

– Вот это уже другой коленкор-с! – весело воскликнул Михайлов. – Это помогай вам бог!

Мысль о книжной торговле, сказать по правде, давно зародилась. Еще когда с лотком ходил у Смоленского собора. Когда так плохо устраивалась жизнь, что уж хуже бы, да и некуда.

Не раз и не два, позабыв про все, стоял, бывало, возле кашкинской лавки, разглядывал через стекло большого окна книжки и яркие картины, выставленные хозяином напоказ, для приманки.

Картины были известные: Бова-королевич, житие грешника и как мыши кота хоронили.

Но книги…

Боже мой, сколько виднелась их в полутемной глубине магазина! Расставленные рядами на полках, таинственно, тускло поблескивали кожаными корешками переплетов, строгие, скромные. Иные в золотой мишуре, иные в простых бумажных обертках.