— Почему так долго ходила?

— Что вы делали в лесу?

— Что он говорил тебе там?

— Ты думаешь теперь о нем. Он тебе понравился.

Она долго молчала, потом не выдержала. Когда Ростислав снова надвинулся на нее, она сказала громко, так, что услышал даже водитель:

— Если ты не умолкнешь, я остановлю машину и пойду пешком.

Он затих.

Нынешним летом Гизелле ни с того ни с сего захотелось вдруг ехать на отдых в Югославию.

— Моя милая, — сказал ей доктор Кемпер, — для настоящих немцев не может быть лучше курортов, чем немецкие. Если уж ехать за границу, то в Италию. Но Югославия! Это дорого, и никакого комфорта.

— Это дешево, дешевле, чем ты просидишь на своих немецких водах, а по комфорту адриатические курорты не уступают самым фешенебельным, — упорно стояла на своем Гизелла.

— Да ты откуда знаешь?! — удивился Кемпер.

— Интересовалась. Кое-кто из Вальдбурга уже ездил. Рассказывают, что это почти бесплатно.

У Кемперов была собственная машина, доктор весьма успешно практиковал. Гизелла, несмотря на свои годы и на изрядные переживания в прошлом, хорошо сохранилась, почти не постарела, а потому в ней сидел какой-то неугомонный бес, толкавший ее каждый раз на новые странные выходки, и Кемпер мог судить, что жена его с каждым годом становится словно бы моложе.

Она утомляла и раздражала его глупыми капризами, он не всегда потакал ей, иногда, правда, удовлетворял ее прихоти, просто будучи не в силах сопротивляться, но на этот раз решил стоять на своем.

— Не поеду ни в какую твою Югославию, — сказал он жене. — Можешь выбросить из головы все страны, где хотя бы пахнет социализмом.

— И Египет?

— Можешь добавить туда и Египет. Если наших деловых людей эта нищенская страна привлекает своим ненасытным рынком, то меня она не заманит даже пирамидами. Я — европеец, моя милая!

Гизелла не спорила. Они вообще никогда не ссорились, старались жить росно, соблюдать солидность во всем, ценили покой, будто хотели восполнить все запасы душевной энергии, исчерпанные за годы войны и смутные послевоенные времена, когда обоим пришлось нелегко. Взять хотя бы трехлетнее блуждание Вильфрида по карпатским лесам или историю с убийством американского майора, из которой Гизелла выпуталась только благодаря тому, что пьяные американские солдаты линчевали Ярему и уничтожили все протоколы в полицейском управлении. После этого американцы попросили прощения у Гизеллы, потому что обвинение против нее отпало само собой. За эти годы расширился круг их знакомых. У Вильфрида были друзья даже в земельном правительстве, его хотели избрать депутатом ландтага, но он скромно отклонил свою кандидатуру, потому что превыше всего ценил покой и невмешательство в политическую путаницу.

Когда через несколько дней после разговора с Гизеллой относительно Югославии его пригласили к прокурору земли Гессен, он удивился, что прокурор, его добрый знакомый, государственный советник Тиммель, не позвонил ему или просто не приехал в гости и в дружеском разговоре не изложил дело, хотя какое могло быть дело у прокурора к доктору Кемперу!

Раздраженный и даже разгневанный Кемпер поехал к прокурору, собираясь сказать ему откровенно, что настоящие друзья так не поступают, но прокурора не было, и Кемпера принимал его помощник, тихенький чиновник со стыдливым румянцем на выбритых щеках.

— Известно ли герру доктору? — спросил он после приветствий и краткого обмена банальными фразами о том о сем... — Но вы не подумайте... Я не хотел бы...

— Ну что вы! — добродушно развел руками доктор Кемпер. — Прошу, прошу...

— Нет, нет, это просто... Знаете... Известно ли вам, что... каплунов нужно откармливать не зерном, а...

— Я привык их есть, а не откармливать! — самодовольно захохотал Кемпер, удивляясь, что чиновник тратит время на какие-то глупости.

— Да, да... — сказал тот. — Собственно, я не об этом.

— Я понимаю. Не могли же вы пригласить меня только ради того, чтобы... о каплунах... Я слушаю вас...

Чиновник начал о деле. Говорил долго и путано. Однако все равно: как ни старался он запутать, как ни старался завернуть огонь в бумажки бюрократических недомолвок, пламя прожигало их насквозь, уголек обжигал кончики пальцев Кемпера, он перебрасывал его с ладони на ладонь, дул. Не помогало. Не могло помочь никакое дутье, никакие перебрасывания: путаная речь чиновника сводилась к тому, что он, доктор Кемпер, не может больше открыто практиковать в городе («Но ведь это же мой родной город, если я не ошибаюсь!»). Да, да, он в самом деле не ошибается, но дело в том, что, хотя это звучит трагично, ему невозможно будет не только заниматься врачебной практикой, но и вообще проживать в дальнейшем, если... Ибо это вызовет... Чиновник долго не мог подобрать соответствующее слово... Короче говоря, герр доктор все поймет, должен понять, мы живем в такое трудное время, что волей-неволей приходится понимать все, даже если это идиотизм.

— Очевидно, речь идет о чьих-то интригах? — предположил доктор.

— Нет, нет, боже сохрани, какие могут быть интриги против такого почтенного гражданина?

— Тогда что же, инструкция?

— Мы живем в конституционной стране, благодарение богу, и все, что касается наших граждан, обусловлено только конституцией, а не какими-то там полицейскими инструкциями.

— Тогда какого же черта!

— Просто мнение, общественное мнение... Прежде всего зарубежное...

— Мы уже снова стали такими несчастными, что прислушиваемся к тому, что о нас говорят чужестранцы?