— В Праге.

— Все еще служишь в органах безопасности?

— Служу. В криминальном отделе. Поручик.

Бланка вся порозовела и оттого, казалось, похорошела и помолодела. А Карел почему-то сделался мрачнее. Привстав, он дотянулся до бутылки сливовицы, выпил и теперь сидел, опустив голову.

Старый Свобода, улучив момент, взял бутылку из его руки и сказал:

— Черт возьми, ты уже офицер. За это надо выпить! — Он налил себе, поднес рюмку к губам и разом опрокинул ее. — Послушай, теперь тебе можно было бы и жениться.

— Представьте себе, эта мысль и мне пришла в голову, — со смехом проговорил Земан. Он заметил, как у старика дрожат руки. «Стареет, — подумал он. — Или много пьет».

Бланка, не скрывая волнения, села за стол:

— Так ты, значит, женился, Гонза?

— А что мне оставалось делать, — шутливо проговорил он, — если ты мне тогда отказала? Какое-то время я переживал, но потом в Праге встретил Лиду, очень добрую и красивую девушку. Она учительница. Подожди, я покажу тебе ее фотографию... — Он вытащил бумажник и положил перед Бланкой фотографию. — Вот она. Красивая, правда? — спросил он не совсем кстати.

Бланка не ответила, она рассматривала портрет. Лицо ее вдруг стало серьезным и грустным.

Земан положил перед ней еще одну фотокарточку:

— А в прошлом году нас стало трое. Теперь у нас есть прелестная девочка, посмотри...

Старый Свобода снова взялся за бутылку, Карел молча смотрел куда-то вниз.

— Ну а как у вас дела? — спросил Земан.

Бланка положила фотографию на стол, глаза ее вдруг наполнились слезами. Ни с того ни с сего она повернулась и выбежала из комнаты.

Земан понял, что затронул такое, о чем здесь не говорят. Он в замешательстве положил фотокарточки опять в бумажник и повернулся к Карелу:

— Я, собственно, здесь по служебным делам, Карел. Проводишь меня в национальный комитет?

Карел молча встал и направился к дверям. Земан последовал за ним.

— Но вечером ты придешь, — тоскливо произнес старый Свобода, — Ты обязательно будешь спать у нас.

Земан только кивнул, а когда, уже на пороге, обернулся, то увидел, как седая голова старика тяжело легла на сложенные на столе руки. Наверное, это от сливовицы...

Когда они вышли на пустынную в эти часы деревенскую улицу, солнце скрылось за набежавшую тучу...

Бурное то было время — пятидесятые годы. Оно было похоже на упряжку из двух совершенно разных лошадей: буйного молодого полнокровного жеребца, которому не терпелось мчаться вперед, и старого ленивого мерина, который больше стоял, раздумывал и пятился, чем шел вперед. Поэтому повозка, на которой мы тогда ехали к социализму, вела себя довольно странно: она то бешено неслась, с грохотом подпрыгивая на ухабах, камнях и прочих препятствиях этого тяжелого пути, то едва тащилась, трещала и стонала, ежеминутно грозя развалиться от натуги, пока молодой конь не брал верх и снова не увлекал упряжку вперед.

Да, в городах, на фабриках и шахтах, в учреждениях и на театральных подмостках, на экранах кинотеатров, в книгах и газетах все тогда было оптимистично, просто и ясно. Это было время большого, восторженного строительства, время голубых комсомольских блузок, поющих на работе добровольных бригад и майских демонстраций, которые больше походили на латиноамериканские карнавалы, чем на серьезные политические мероприятия; это было время красных знамен и веселых красных флажков.

Однако это было время, когда деревня еще не была окончательно убеждена и перетянута на сторону социализма. Подобно старой женщине, отягощенной заботами и ничего не замечающей вокруг, она упорно и уныло шла своей дорогой, не доверяя царившему в городе оптимистическому веселью. Заплатанные рубахи, разделенные межами клочки земли, головы крестьян, забитые собственническими пережитками и упрямой гордыней, — вот какой была тогда деревня.

Это было время жестоких классовых схваток, и в марши энтузиастов-строителей иногда вплетались звуки стрельбы, текла кровь. Это было время агентов-террористов и агентов-ходоков, тех азартных игроков, которые точно летучие мыши перелетали ночью в Чехословакию через западную границу с одной лишь безрассудной мыслью: помочь более слабому в этой упряжке, тому колебавшемуся, упиравшемуся мерину, повернуть воз вспять и выиграть.

Вот в какое время поручик Ян Земан приехал в Планице для встречи с членами местного национального комитета. Он уже познакомился с несколькими прибывшими товарищами, пытающимися втиснуться в школьные парты почти новой школы, которая своей строгой архитектурой сильно отличалась от деревенских изб и нескольких небольших усадеб, выходящих на площадь стрельчатыми воротами. Здесь собрались Йозеф Бабицкий, 45-летний рабочий с тршемошницкой линейной дистанции, с большими руками, очевидно, более привыкший подбивать щебень под шпалы, чем выступать на собраниях, Карел Мутл и тршемошницкий старшина КНБ Матыс. Ожидали также прибытия председателя единого сельскохозяйственного кооператива Вчелака и какой-то Анны Шандовой. За ней побежали на поле.

Председатель местного национального комитета товарищ Томан, которого по традиции все называли паном управляющим, был типичным сельским учителем с гривой белых, кажущихся искусственными волос и спокойным лицом местного интеллигента, горячего патриота и просветителя. Он по привычке сел за кафедру и с ее высоты строго смотрел на своих слушателей.

Хотя были каникулы и из школы уже давно упорхнуло многоголосое эхо веселого гомона мальчишек и девчонок, здесь до сих пор держался знакомый запах, свойственный всем школьным классам: смесь аромата, исходящего от маленьких, перепачканных чернилами ладошек, на которых от трудных заданий и вопросов на уроках выступает пот, запаха завтраков и испарений влажной детской одежды.