Мы взобрались на сотню футов по склону, к своим местам, как раз напротив ниши в стене с подсвеченной статуей императора Августа в тоге, стоящего с вытянутой к толпе рукой. В его правление население города составляло восемьдесят пять тысяч человек, сегодня оно уменьшилось до тридцати, и значительная их часть попыталась раздобыть местечко на каменных скамьях.

Мадам оперных габаритов, отдуваясь от долгого подъема, рухнула рядом со мной на свою подушку, интенсивно обмахиваясь программкой. Круглолицая дама проживала в Оранже, много раз бывала в этом театре, но такого столпотворения еще не видела. Прикинув по головам, она провозгласила: «Тринадцать тысяч, не меньше. Dieu merci, [117] что дождь перестал».

Послышались аплодисменты, встречающие оркестр. Нестройные пробные звуки, настройка, фрагменты мелодий наложились на гул толпы. Упражнения оркестра завершил бой барабанов, и снова все взгляды устремились на сцену. Как раз под статуей Августа черный занавес закрывал проем, через который ранее вышли музыканты и теперь появилась на сцене черно-белая фигура дирижера.

Снова взрыв аплодисментов, резкий свист с верхних рядов. Соседка укоризненно покачала головой. Это же не футбол, в конце концов. Что за поведение! Просто 'epouvantable. [118] Я подумал, что в этом, возможно, нет нарушения традиций, ибо свист доносился сверху, где положено находиться нищим и проституткам, а не с нижних рядов, реагирующих цивильными аплодисментами.

Оркестр безупречно сыграл увертюру Доницетти, музыка заполнила амфитеатр, окутала слушателей. Акустика здесь беспощадная, выделит любую фальшивую ноту.

Дирижер поклонился и отправился к занавесу. На какое-то мгновение, не долее секунды, все в театре смолкло. И после этого молчания звуковой взрыв подействовал как физический удар. Перед зрителями появился этот человек. Черные волосы, черная бородка, белая грудь, белый галстук-бабочка, в левой руке большой белый платок. Он раскинул руки, обнимая толпу, соединил ладони и склонил голову. Паваротти готов петь.

Нищие и проститутки вверху, однако, продолжали свистеть, резко, долго, засовывая пальцы в рот, как будто подзывая такси с другого конца города. Мадам рядом со мной была шокирована. «Ш-ш-ш-ш!» — зашипела она. «Ш-ш-ш-ш!» — вторили ей тысячи других. Нищие и проститутки не унимались. Паваротти стоял выжидая. Дирижер поднял палочку. Оркестр грянул под последние вызывающие свистки.

— Quanto e cara, quanto е bella, [119] — пел Паваротти. Голос его звучал легко, свободно, заполняя весь театр, как будто уменьшая объем до размеров комнаты. Певец стоял спокойно, сосредоточив вес на правой ноге. Левая нога опиралась о сцену лишь носком башмака. Легкий ветерок играл тканью платка.

Закончил он так, как заканчивал каждую последующую вещь в этот вечер: с последней нотой голова слегка приподнималась вверх, широкая улыбка, поклон с распростертыми руками, рукопожатие с дирижером под отражающуюся от стены овацию. Он спел еще, и, прежде чем замерли аплодисменты, дирижер проводил его до занавеса, за которым Паваротти исчез. Я предположил, что ему надо дать отдых уставшим голосовым связкам и проглотить целебную ложку меда. Но мадам соседка выразила совершенно иное мнение, надолго занявшее мое воображение.

— Конечно же, ему необходимо подкрепиться.

— Что вы, мадам!

— Ш-ш-ш… Слушайте флейту.

Флейта отзвучала, и мадам развила свою теорию. У Паваротти не только величайший голос, но и тело немалое. Он большой любитель вкусно поесть, кстати. Концерт длится долго. Так петь, comme un ange [120] — работа нелегкая. Логично предположить, что нужно поддерживать запас энергии, пока он на сцене. Если углубиться в программу, можно увидеть, что она составлена таким образом, чтобы позволить в промежутках, во время оркестровых дивертисментов, принять солидную закуску из пяти блюд. Voil`a!

Что ж, я сунул нос в программу. Действительно, мадам рассуждала вполне логично. Почему бы ее не прочитать, к примеру, таким образом, чтобы между ариями проявились строчки меню:

Еще один довод в пользу того, что предположение об ужине с пением не пустой фантом воображения жительницы Оранжа: как и все зрители, я воображал, что ткань в руке маэстро — платок. Но слишком уж велик этот платок. Я поделился наблюдением с мадам, и она уверенно кивнула.

— Конечно же, это салфетка.

И мы продолжили наслаждаться концертом.

Паваротти был неподражаем не только в пении, но и в поведении. Он непринужденным образом контактировал с аудиторией, не боялся иной раз отступить от партитуры, нежно гладя в таких случаях дирижера по щеке, безупречно вступал, выходил и уходил. Однажды он вернулся на сцену в обернутом вокруг шеи голубом шарфе, спускавшемся до пояса. Я истолковал этот шарф как защиту горла от ночной прохлады. Как бы не так! — просветила меня мадам. Маэстро ненароком оросил себя соусом, прикрыл пятно, только и всего. Прелестен, правда?