Ну, да и ладно.

— Еще могу до сих пор отжаться от пола сотню раз, — не удержался я от хвастовства. — Так что, можно сказать, много полезного узнал. Про что узнал, о том и написал. Может, когда-нибудь издадут, вроде издатели заинтересовались. Но если нет — значит, нет. Не так уж важно. Главное — читают люди.

— И как — нравится им?

Я достал из кармана красную сотенную купюру. Показал Ли Мэй.

— Кому как… Я не вот этот портрет, чтобы всем нравиться.

— Ты помнишь! — засмеялась она. — Ты помнишь!

— У меня профессиональная память. Я же лаоши…

Последнее слово я произнес, пародируя интонацию Ли Мэй.

— Перестань!

Вновь над столиком рассыпался ее звонкий смех.

— Разве можно дразнить принцессу! И тем более — Льва! Это опасно.

— Кстати, о принцессах. Ее Высочество чего-то желало, пока недостойный слуга не отвлек внимание на себя. Слуга кается, и теперь — весь внимание.

Ли Мэй поставила локти на стол, положила на ладони подбородок.

— Ты не будешь смеяться?

Я пожал плечами. Она вздохнула.

— Ну, хорошо. Тогда скажи — ты любишь петь?

Мне моментально вспомнилась незабвенная «Ирония судьбы»: «Знаешь, когда люди поют?.. Люди поют, когда они счастливы!»

— Хм… Кажется, последний раз я пел как раз в армии, в строю. Мой командир говорил, что если ему захочется услышать, как кричит Кинг-Конг, ему не надо идти в кино, достаточно послушать меня. Хотя, постой… Да, еще иногда я пел, когда много выпивал. Но я уже давно отслужил и относительно давно трезв. Так что вряд ли решусь на такое — петь прилюдно.

— Мне трудно понять, шутишь ты или говоришь серьезно, — улыбнулась она.

— Я сам не понимаю, так что не волнуйся. Но насчет пения — я абсолютно серьезен. Страшнее нашего русского пения за праздничным столом может быть, пожалуй, только одно — караоке. Есть два самых страшных зла на Земле — атомная бомба и караоке.

— Ты, правда, так думаешь?

Мне показалось, она огорчилась даже больше, чем когда узнала, что мой знак зодиака не слишком хорош в сочетании с ее Львом.

Я растеряно огляделся — в поисках предмета, которым мог бы себя убить.

За соседним столиком сидела пожилая пара европейцев: седая старушенция и ее спутник, похожий на высохшую ящерицу. Они чинно поедали крохотную тонкую лепешку, выдаваемую в кафе за пиццу.

Я увидел на их столе пластиковый зубчатый ножик. Немедленно захотелось отобрать его и в страшных мучениях отрезать себе язык.

— Видишь ли… В Москве мои соседи однажды купили себе домашнее караоке. И когда они напивались, то есть почти каждый день, они начинали петь в микрофон. Особенно ночью. Сначала я думал, что у них воет огромная собака, но потом стал различать слова — певцам особенно нравились тюремные романсы. С тех пор я не люблю это занятие. А еще в прошлом году мои студенты-выпускники затащили меня на прощальной вечеринке в такое специальное место, с телевизорами и диванчиками…

— KTV, — кивнула Ли Мэй.

— Да, караоке-бар. Оказалось, они специально для меня заказали там русские народные песни, которых, к стыду своему, я полностью не знал ни одной. И пытались заставить меня петь вместе с ними. Я объяснял, что не нужно этого делать, но куда там… В общем, когда я пробасил им пару строчек из «Дубинушки» — есть у нас такая песня, только тогда они забрали у меня микрофон и согласились, что лучше мне просто сидеть и слушать. А сами часа два пели, и наши песни, и ваши, и на английском…

— Мы, китайцы, любим петь.

— Это я заметил, — сказал я, вспомнив письмо Ласа. — Меня поначалу поражало, например, когда едет себе человек на велосипеде и поет самозабвенно. Или гуляет в парке, громко что-то распевая. Что самое интересное — не пьяный и не сумасшедший.

— Мы открытые люди, наверное. А вы, европейцы — северные народы. Более скрытные.

Я задумался.

— А ты знаешь… Пожалуй, ты права. Ведь нам для веселья почему-то почти всегда выпить нужно. Чтобы расслабиться, раскрепоститься. Тогда и петь начинаем. Вы же, шанхайцы, прекрасно обходитесь и без этого. А ведь мы, наоборот, себя считаем душевными, свободными и открытыми. А вас, китайцев — себе на уме, замкнутыми и хитрыми.

— А меня? Какою ты считаешь меня? — хитро прищурилась она. — Тоже такою?

— Слуга не вправе обсуждать достоинства и недостатки принцессы… — смиренно возвестил я.

— Не увиливай. Иначе вызовешь монарший гнев и впадешь в немилость! — строгим тоном сказала она, упреждающе выставив палец и подыгрывая мне.

Пока мы разговаривали, дождь утих и лишь гонял в воздухе мелкую морось ветер с реки.

— Тебя я считаю самой прекрасной на земле, — положив краснолицего Мао под блюдце, ответил я. — Поехали!