– Я… Мне только нужно поговорить. Ты не против?

– Не особенно. Ночи меня тоже нервируют.

Она выходит из комнаты и оставляет дверь открытой.

В ее комнате пахнет духами. На кровати – штук восемь игрушек… Мягкие собаки, черепахи. На полочке – огромный лиловый плюшевый медведь в целлофановой упаковке, украшенный большим лиловым бантом.

Она говорит, стуча искусственными ногтями по экрану:

– У меня ничего нет.

На какой-то момент мне кажется, что она имеет в виду: нет ничего в жизни. Потом до меня доходит: она занималась взломом. На экране – восемь стариковских лиц и фото парня, который захватывал мою внучку.

Я пододвигаю стул и снова ощущаю себя сильным.

– У меня тоже, – говорю, выражая тем самым, что ничего не обнаружил в файлах «Секьюр-Ай-Ти». – Я… Ну… Как-то удивился, что ты этим занимаешься настолько открыто.

– Смеешься? Мы пытаемся внести вклад в поимку Силуэта. Мне нужен любой снимок, какой подвернется.

Этот телеэкран прямо обращен к системе наблюдения. Я вынужден улыбнуться.

– Ты изобретательна, – говорю.

– Да неужто, правда? Как будто я без тебя этого не знаю!

Она смотрит на меня как на патологического бездельника. Она мне нравится.

– Тебе кто-нибудь говорил в последнее время, что ты умница?

Она кивает. Она согласна.

– Большинству людей чихать на то, кто ты есть, до тех пор, пока ты в состоянии платить.

– У тебя есть родные? – Я наклоняюсь вперед, втягиваясь в разговор. Мне хочется услышать ответ.

– Нет, – отвечает она беззвучно, одними губами. Она делает выдох через нос. – Зато у меня есть собственность.

– Это точно.

Я понимаю ее. Я делаю движение бровями. Как будто задаю вопрос: для чего тебе тогда заниматься взломами?

Она улавливает. Ей не нужно выслушать вопрос, чтобы ответить.

– Это помогает шарикам в голове вертеться, – говорит она. – Получше, чем беседовать с плюшевыми мишками.

– Во всяком случае, у тебя есть умный человек, с которым можно поговорить.

– Это еще кто? – Она источает презрение, предвидя исполненную эгоизма реплику.

Я опять подаюсь вперед.

– Ты.

– О. – Она опускает глаза и наконец улыбается: – Так, ладно, я умная. Благодарю. Хочешь виски, раз уж ты пришел?

– Это было бы замечательно.

– Еще несколько месяцев невробики и шестимесячный курс реабилитации восстановят нейроны, которые ты теряешь.

А я отвечаю:

– Может, я раньше умру.

Не такая уж это и шутка.

Она поворачивается ко мне со стаканом в руках.

– Надеюсь, что нет. Вот.

Мэнди рассказывает, как она приобрела земельный участок в Гоа [117] и продала его за фантом. Она говорит о вложениях капитала в широкополосные сети; этим она занималась, когда ей не было тридцати и когда она отошла от спортивных танцев. Она в самом деле занималась спортивными танцами. Единственное, что мне еще удается из нее вытянуть, это что она жила с матерью в трейлере, а потом ее матушка сошлась с торговцем автомобилями, и они поселились в небольшом бунгало в Джерси.

– Я забивалась в свою комнату и гоняла стрелялки на видео. Все воображала, что подстреливаю его.

Наконец я говорю:

– Пойду-ка взгляну, не нашелся ли Джазза.

Она кивает, и мы оба поднимаемся на ноги. И тогда она мне говорит:

– Здорово все-таки, что ты после стольких лет все еще заботишься о нем.

– Он из моей команды, – отвечаю я.

– Брось, – отмахивается она. – Он и есть вся твоя команда.

Но она говорит это по-настоящему милым тоном.

На следующее утро я обнаруживаю на своем телеэкране почту.

Это письмо от Мальчишки. Мистера Новавиту нашли в экспресс-автобусе, движущемся к югу в сторону Мэриленда. Джазза не был в Мэриленде с детства, когда родители увезли его в Джерси. Да как он, черт возьми, проделал этот путь?

Его привезли обратно около полудня, и выглядит он так, будто ночь зверски надругалась над ним: багровые щеки, коричневые старческие пятна, тяжелая, мрачная походка. Ночь не виновата, просто вот так выглядит в наши дни мистер Новавита, а я об этом постоянно забываю. Он все еще лазает по деревьям.