Ведь и он, Аркадий Викторович Белинков, тоже мог бы сказать ко­ротко и просто, что истинный художник должен видеть правду, под какими бы яркими и красивыми покровами она ни пряталась. А он вместо этого зачем-то рассказывает нам про Маяковского, который сперва восхитился трещиной на столике Марии Антуанетты, а потом покончил с собой. О том, что трещина эта на самом деле — вовсе не трещина, а пропасть. И притом вроде бы совсем некстати поминает пожарников, групкомы и даже, казалось бы, уже вовсе не относящу­юся к делу величественную станцию Московского метрополитена, Мало того: как всякий истинный художник, он заражает нас сво­им отношением к этим ненавистным ему групкомам и псевдовели­чественным станциям метро, превращающимся под его пером в символы империи более могучей, более бесчеловечной, чем та, что была разрушена великой революцией, сброшена ею в пропасть.

При первом же, самом мимолетном столкновении с прозой Ар­кадия Белинкова тотчас же ощущаешь, что проза эта — художе­ственная.

Вот как начинает он свою книгу о «сдаче и гибели» советского писателя Юрия Олеши:

Монография о творчестве советского писателя Юрия Олеши на­чинается как роман. А продолжается она так:

Это уже не роман. Но и на классическое литературоведение тоже не похоже.

Но творческий метод (вернее, как я уже говорил, сам характер мышления) писателя Аркадия Белинкова я называю художествен­ным не только потому, что избранный им способ повествования бесконечно далек от традиционного литературоведческого слога. Дело тут совсем не в том, что в книге этой сразу бросается в глаза зыбкость, неопределенность жанра, жанровая чересполосица, что страницы, исполненные жгучего сарказма, перемежаются бытовы­ми зарисовками, а в бытовые зарисовки вдруг врываются скрупу­лезно точные сноски и ссылки, с педантичным указанием источни­ка: место и год издания, том, страница — все как полагается в уче­ных трудах заправских литературоведов.

Нет, это не жанровая чересполосица, а с п л а в. Не медь, не оло­во, не золото, не серебро, а все эти металлы, слившиеся воедино в жарком пламени и образовавшие совершенно новый металл, напо­добие знаменитой коринфской бронзы.

И проза эта художественна не потому, что «мой друг Аркадий» стремится (и умеет) «говорить красиво», а потому, что художе­ственна самая ее ткань. Каждая клеточка этой ткани.

Когда работа над книгой была близка к завершению, Аркадий дал ее прочесть друзьям Олеши: Виктору Борисовичу Шкловскому, Льву Славину, Каверину. Все они, естественно, очень за Олешу обиделись. Некоторые (как, например, Славин) возмущались. Негодовали, жаж­дали сатисфакции. Другие выражали свои чувства более сдержанно. Но тоже были крайне огорчены и раздосадованы этим неправед­ным судом над другом их юности.

Между тем обижаться на Аркадия Белинкова за то, что он неспра­ведлив к Олеше, все равно что обижаться на Льва Толстого за то, что он несправедлив к Наполеону Бонапарту.

Искать в книге Аркадия Белинкова об Олеше объективную карти­ну литературного процесса 20-х и 30-х годов — это все равно что пытаться найти объективную картину истории русского раскола в книге протопопа Аввакума.

Из всех писателей старшего поколения, сверстников Олеши и старших его современников, по-настоящему это понял только один — С.Я. Маршак.

— Вы читали? — спросил он меня.

— Читал.

— И какое у вас впечатление?

Зная реакцию всех «стариков», я начал вилять: да, мол, конечно, к Олеше он несправедлив. Но...

— Голубчик, — сказал Маршак. — При чем тут Олеша? Разве это книга об Олеше?.. Ведь это же — Герцен!

Конечно, в этой фразе было и восхищение литературным даром Аркадия Белинкова. Но вряд ли все-таки Маршак всерьез намеревал­ся поставить его дар вровень с герценовским. Он говорил не о мас­штабе, ао характере дарования. А характер дарования Аркадия Белинкова и в самом деле сродни герценовскому.

Он не был литературоведом. И книга его о Тынянове вовсе не бы­ла «одним из самых интересных явлений литературоведения наше­го последнего пятилетия», как писал о ней Шкловский. И книга его об Олеше вовсе не была задумана как монография о творчестве это­го писателя.

Была задумана трилогия. Опыт художественного исследования поведения русского интеллигента в новых, невиданных, не имею­щих никаких аналогий в прошлом исторических обстоятельствах.

В первой книге трилогии (Тынянов) рассматривалась судьба ху­дожника, старающегося быть лояльным по отношению к новой вла­сти. Во второй (Олеша) — история художника, мучительно пытав­шегося верой и правдой служить этой власти, насилуя свой дар. Сю­жетом третьей (сперва героем ее он хотел сделать Ахматову, потом Булгакова, позже колебался между первыми двумя и Солженицы­ным), по мысли автора, должна была стать судьба художника, сумев­шего противостоять страшному давлению мощного тоталитарного государства и остаться самим собой.