— Значит, ты меня бросаешь?

— Люба, если я с тобой останусь, то больше ничего уже не напишу. Когда я с тобой, я в людях недостатков не вижу, такие они добрые, милые, хорошие, всем хочется верить и всех любить. Это чувство слепого щенка, которому остается в жизни только одна задача — утонуть, когда его потащит к реке хозяин. Я за тобой не вижу ничего, и как жить? Как с этим жить, а главное, зачем жить?

— Ты дурак, Паша, — сквозь слезы сказала она. — Господи! Какой же ты дурак!

— Сама дура, — разозлился я и решил уйти немедленно, потому что она не поняла ничего. И меня не поняла. — Значит, завтра, — добавил я и хлопнул дверью.

…Когда пришел на следующий день, она сидела на кровати бледная, как полотно, страшно было смотреть. Подле суетились две подруги.

— Господи, что? — Я вдруг задрожал, девушки переглянулись и вышли. Она прошептала:

— Знаешь, Паша, я ужасно боюсь врачей, мне Валя посоветовала горчичники на придатки, и я вчера…

— Вот идиотка! И как?

— Вроде, началось…

— Значит, все? — обрадовался я.

— Наверное.

— Ну и хорошо! Я же тебе говорил, что у подружек надо спрашивать. Видишь, и идти никуда не надо.

— Да, не надо. — Она согласилась, но как-то вяло.

— Тебе что, плохо? — Да так…

— Может, я пойду, а ты полежишь?

— Паша!

— Да?

— Ты иди, Паша. Я все поняла. Мы лучше сейчас расстанемся. Чем ты всю жизнь будешь меня мучить. Иди.

— А завтра?

— Нет. Это будет все.

— Ну, как знаешь. Скоро сессия, потом лето, я уезжаю в стройотряд. Поедешь?

— Нет, наверное.

— Тогда до осени?

Сам не понял, чего тяну. Она меня отпускает! Беги, глупец! А вместо этого "так до осени?".

— До осени, — грустно сказала она.

И я ушел. А потом, действительно, была сессия и лето, и осень была, только Люба ушла в академический отпуск, как мне объяснили в деканате. По состоянию здоровья. Появилась она в университете, только когда я уже был на пятом курсе. Мы почти не встречались, попали в разные потоки. Очень редко я видел теперь ее каштановые волосы, стянутые в хвост опять-таки цветной резинкой. Замечал где-нибудь в коридоре, но она не подходила, я — тем более. Когда оканчивал университет, узнал, что Люба выходит замуж, и даже не расстроился. Ну с кем не случается такой не слишком веселый и не очень уж длинный студенческий роман?

…Прошло время" И как-то случайно я встретил ее на улице вместе с мужем. Сначала даже не узнал. Она сделала прическу, освоила макияж и смотрелась стильно в сером брючном костюме, а главное, выглядела очень уверенной в себе дамой. Я сразу вспомнил пушкинскую Татьяну: "Она была нетороплива, не холодна…" и так далее, до генерала. Правда, ее муж на военного не был похож. И вообще на благородного дворянина. Здоровый тюфяк с лицом дегенерата в умеренной степени дебильности. Да и я не тянул на Онегина, в душе не разгорелось никакое пламя, даже сожаления и того — увы! Не было. Так, порадовался ее цветущему виду, хотел пройти мимо, да поймал этот узнающий отчаянный взгляд, остановился, сказал глупое:

— Здравствуй, Люба, как живешь?

А что еще? Пройти мимо — я все ж таки воспитанный человек. А для «ахов» так и не созрел. Она замерла рядом со своим тюфяком-мужем, тогда я так и не понял, почему. Вообще, не знаю, как я попал к этому дому? Зачем меня туда занесло? Кажется, к очередной настырной бабе, заманившей меня в гости, а они с мужем, очевидно, в этом доме жили. Ох уж эта огромная, но такая тесная Москва! Люба еще попыталась что-то ответить, но этот огромный бугай так стиснул ее хрупкую руку и так выразительно уставился мне в лицо, что она поперхнулась собственными словами, А я пожал плечами и пошел себе дальше. И вдруг услышал ее крик:

— Паша!

Обернулся, но звали не меня. Со стороны каруселей несся загорелый белокурый мальчишка, который, зацепив меня локтем, буркнул:

— Дяденька, дай пройти.

И глянул сердито яркими синими глазами, похожими на две льдинки. Что-то кольнуло меня в сердце, и я спросил:

— Эй, сколько тебе лет?

— Мамка не велит с посторонними разговаривать, — на ходу отмазался мальчишка и понесся туда, где стоял здоровенный бугай, Любин муж.

Тогда я даже ничего и не понял, то есть не захотел понять. Просто подумал, что для спокойной Любаши малец слишком деловой и с характером. Вот и все. Вернее, тогда все. Потому что было еще и потом. Через десять лет после того как она вышла замуж. Я пришел в издательство, не туда, где постоянно печатался, а в другое. Принес роман. Хотел, чтобы почитали и, если бы захотели издать, надавить на своих и потребовать других условий договора. Либо вообще поменять издательство. В приемной на месте секретаря, сидела моя Любаша. Вот тут у нас снова и закрутилось.

Но как она изменилась! Люба, моя домашняя, уютная Люба курила, у нее появились резкие, иногда даже не совсем приличные словечки, даже любовники, как я сразу начал подозревать. Я был теперь не с ней, а с памятью о тех светлых днях, что мы провели вместе. Мы просто узнали друг друга, и это узнавание без последствий остаться не могло. Тем более, что мне теперь не грозили ни браки, ни аборты с ее стороны.

Как ни крути, женщина в жизни мужчины бывает только одна, все остальные только ее тени. Я понял это, когда смог быть с ней и такой, изменившейся до неузнаваемости. И сама Любаша была теперь только тень того, от чего я с таким трудом сумел много лет назад отказаться. Но и этого мне хватило, чтобы сразу же сдаться, едва она захотела приезжать ко мне, когда ее отсутствие не вызывало подозрений у мужа.