— Очень хорошая книжка, Митя, «Былое и думы» Герцена.

Тут Чикунов взвился:

— Чего ты мне мозги забиваешь! Какой среди ночи Герцен! Долго ты меня морочить будешь? Договорились на Октябрьские пожениться, а теперь январь!..

— Ты, Митенька, не серчай, — обратился Бугров в зал. — Я все время молчал, а теперь обязан по закону доложить сущую правду… Так вот, как эта змея объявила ему, что не может за него идти, и дурочка была, что обещалася, и что все это глупости, и что чужая она ему, он отпустил ее и вылупился, как баран все равно.

— Что значит чужая? — повторял он, словно чокнутый. — Что значит поздно?..

— А то это значит, Митя, что полюбила я одного человека без памяти. Больше, чем маму, больше, чем дядю Леню. Заколдована я любовью.

— А я что, не люблю, что ли? Я из-за тебя, если хочешь знать, Нюрку упустил.

— Молчи, Митя. Тебе еще невдомек, что это такое — любовь… Может, поймешь когда-нибудь…

Митька вовсе ошалел, стал хлопать себя по штанам, по пальто, совать руки в карманы. Я думал, закурить ищет. А нет. Гляжу, достал маленький ножичек, складной такой ножичек, перочинный. Раскрывает ножичек, торопится, бормочет про себя:

— Вот я вас всех сейчас… Всех прикончу… Никому так никому…

Старался и так и эдак, даже зубами пробовал, но пальцы дрожали, ножик не раскрывался.

— Дай я попробую, — сказала Груня.

Она открыла ножик и передала ему. Я лично видел, как блеснуло лезвие, — сказал Бугров.

— Ну, дальше? — спросила судья.

— А дальше я пошел домой. Чего мне — полную ночь возле них стоять? На мне что было-то? Один полушубок, а под ним нет ничего. Холодно…

Бугров хотел, видно, помочь своему бригадиру, но получилось наоборот.

Пастухов, который отвечал вежливо и радостно во всем признавался, после выступления Бугрова словно нарочно решил загубить себя, стал дерзить и отмалчиваться.

Сперва он отрицал дружбу с Груней начисто: «Какая может быть дружба, когда жили в разных деревнях».

Прокурор спросил, действительно ли его прозвали Раскладушкой. Пастухов не стал отрицать:

— Прозвали.

— И Офицерова вас так называла?

— И Офицерова.

— А не она придумала это название?

— Она.

— Это что же, ласкательное название — Раскладушка.

Пастухов покраснел и перестал отвечать. Тогда прокурор принялся с другого бока: долго ли Груня находилась у подсудимого ночью?

— Может, час, может, два, — отвечал Пастухов грубо. — Не помню.

— А если припомнить?

— Не помню. Я отдыхал, когда она пришла.

— Что она у вас делала?

— Ничего. Сидела.

— Где сидела?

— Чего?

— Где сидела? На чем?

— А-а… На чем. Так и надо спрашивать.

— Так на чем?

— Не помню.

— А если припомнить?

— Нигде не сидела.

— Что же она, стояла?

— Что она, постовой — целый час стоять?

— Так как же? Не стояла, не сидела. Что же она — лежала?

— Почему лежала? Сидела.

— Значит, сидела? Где?

— Не помню. Ну — на кровати.

— На вашей кровати?

— А на чьей же? Не свою же притащила.

— А вы отдыхали?

— Ну отдыхал…

— Значит, так: в двенадцать часов ночи, когда вы лежали на кровати, без света, Офицерова сидела на той же кровати, рядом с вами больше чем час времени. Так?

Не знаю, до чего бы у них дошло, но судья позвонила в колокольчик и просила не уклоняться от существа дела. Прокурор надулся. Судья спросила:

— С какой целью приходила Груня?

— Кому какое дело — с какой целью? — окрысился Пастухов. — Приходила и приходила.

Но судья смотрела на него печально, и он опустил глаза.

— Ну, за книжкой. Просила книжку почитать. Мы книжку читали…

Тут встрепенулся прокурор и спросил, как они ухитрились читать без света. Пастухов сказал, что свет был потушен, чтобы не мешать Бугрову спать. Все засмеялись, а Пастухов стал доказывать свою правоту и так запутался, что даже матери стало совестно, и она крикнула с места:

— Витя, прекрати!

Судья спросила:

— Может, у вас были причины скрыть посещение Офицеровой от хозяина?

Пастухов грубо ответил:

— Были причины. Ну и что?

А когда спросили, какие это были причины, замкнулся на все замки и перестал отвечать вовсе.

Судья расстроилась, стала шептаться с заседателями. Да и я расстроилась. Задолго до суда мы в узком кругу советовались, как сохранить Пастухова в коллективе, чтобы не раздувать дела перед колхозным юбилеем. Председатель Иван Степанович поставил задачу — добиваться решения, чтобы передали его на поруки колхозу. Провели всю подготовительную работу: беседовали с судьей, заготовили соответствующую просьбу, наметили из среды наиболее достойных колхозников индивидуального шефа. Теперь это не секрет — наметили меня, хотя мне и без того хватает нагрузок. А Пастухов своим поведением срывал все планы. И председатель Иван Степанович и я, конечно, очень переживали. Но больше всех переживала защитница. Она была маленькая, эта защитница, серенькая, со взбитыми волосами и худеньким личиком. Хотя для авторитета носила значок, обозначающий высшее образование, но вид у нее был такой, что себя защитить не может, не то что виноватого.