Ну, у Рафаэля мало шансов, подумала Шарлотта, возвращаясь к своей газете. Лучше бы сразу устроили похороны. Недели, может, месяцы понадобятся, чтобы восстановить «Муту», и даже тогда, учитывая, какое количество красочного слоя и холста уничтожено, картина уже не будет прежней. Каким бы ни был результат, это уже не будет рафаэлевская «Мута». У Шарлотты было тяжело на душе оттого, что утром повредили картину, а потом пришлось несколько часов просидеть в полиции, отвечая на вопросы. Свидетелей мучили по одному, совместно, в разных сочетаниях: итальянцев отдельно, англоговорящих отдельно, англичан, знающих итальянский, и итальянцев вместе и т. д. и т. д.

— Зачем вы читаете итальянские некрологи? — спросил Прокопио.

Шарлотте хотелось, чтобы он исчез или принёс чашечку кофе, да всё равно что. Ей было невыносимо говорить о случившемся, во всяком случае не с этим человеком, который, казалось, был не более чувствителен, чем колода мясника.

— Да просто… чтобы отвлечься… пока несут мой чай.

Ударение, с каким она произнесла последнее слово, заставило его изумлённо поднять брови.

— Читать что-то приятное за чаем — это понятно, но чтобы некрологи — о таком я ещё не слыхивал. Это такое английское passatempo… простите, хобби?

Прокопио близко, даже слишком близко наклонился к ней и ткнул в страницу пальцем, жирным от готовки, размазав типографскую краску. На неё резко пахнуло сладким, маслянистым ароматом марципана и шоколада.

— Вот, — сказал он, — где говорится о велье по покойнику… очень древнее выражение. Означает «ночное бдение, бодрствование ночью». Некогда на него сходились в зимние месяцы, крестьянские семьи собирались, чтобы обменяться новостями, поболтать. Я помню эти вельи с детства. Потом, во время войны, коммунисты и партизаны использовали велью как прикрытие для агитации. Стоит допустить политику в сказки — и всё! — с вами покончено! Политика убила велью. Политика и телевидение.

— Как интересно!.. — сказала она, отклоняясь от него подальше и не сводя глаз с газеты.

В последние дни она привыкла молча сидеть с книгой или газетой, всем своим видом как бы говоря: «Не жалейте меня! Мне так нравится, я сама выбрала одиночество». Развод в один миг превратил её в женщину, которую официанты по большей части игнорируют, а потом ругают за слишком маленькие чаевые.

— Хм… — хмыкнул наконец здоровяк хозяин, очень выразительно и с сиропом в голосе. — Думаю, синьора выпьет свою обычную чашку лимонного чая. Ни gelato, ни granita, [59] даже в жару (тонкое напоминание о том, что прославило хозяина кафе). Ведь англичане пьют чай даже летом, помню-помню. Чай и к нему… сэндвичи с огурцом, от которого хлеб становится сырым. Как английское лето.

— Вообще-то, мороженому я предпочитаю песочное печенье или фруктовый пирог. Я не большая любительница мороженого.

На самом деле она ненавидела его. Его тошнотворно сладкое однообразие, его полную предсказуемость (что было необъяснимо, учитывая любовь Шарлотты ко всему испытанному, надёжному). Этим своим отвращением она была обязана бывшему мужу, чья умеренность маскировала безудержную страсть к обильной жирной пище и крепким напиткам — и, как оказалось, к другим женщинам.

Судя по выражению физиономии Прокопио, он ждал, что она может сказать, будто не любит ещё и детей, и «феррари».

— В Италии мороженое вернуло людей к жизни! — стоял он на своём.

— Нет, конечно.

Италиетта, вспомнилось ей: словечко Паоло, которым он обозначал склонность своего народа к легкомысленному отношению к серьёзным вещам.

— Нет да! — не унимался здоровяк. — Я точно знаю. Консервация и реставрация — это и моя специальность! Я, как вы… — он замолчал, подыскивая слово, — ресторатор. Правильно?

— Ресторатор — это тот, кто владеет рестораном, а…

Он замахал обеими руками, отрицая всякую разницу.

— Мы оба занимаемся реставрацией, только я ценю вашу работу больше, чем вы мою.

Если бы она хотя на секунду допустила, что этот человек способен понять или оценить разницу, то объяснила бы ему, что реставрация, в отличие от приготовления мороженого, — долгий, медленный процесс, даже когда повреждения не столь катастрофичны, как те, которые нанесла сегодня та сумасшедшая. Вся работа Паоло, которую он проделал до её приезда в Урбино, пошла насмарку! Несколько недель ушли у него на то, чтобы удалить последствия бездарных попыток реставрировать «Муту», предпринятых в предыдущие столетия, тщательно смыть следы старых чисток, когда использовались самые грубые материалы, от рецины до хлеба. Он проявил настоящее искусство, удаляя знакомый потрескавшийся, потемневший до цвета умбры лак — тонкая операция, потребовавшая кропотливого подбора растворителя, который бы гарантированно не повредил оригинального красочного слоя.

И такая работа была уничтожена в несколько секунд! Шарлотта вновь углубилась в газету. «Репубблику» она сменила на местную, надеясь, что там не будет занимавших нацию бесконечных репортажей о судебных разбирательствах, проводившихся миланской группой «Мани пулите», иначе — «Чистые руки». До приезда в Италию она почти ничего не знала об этом ящике Пандоры итальянской политической коррупции, который весной 1992 года был вскрыт небольшой группой следователей миланской прокуратуры. Они решились разоблачить систему tangenti, или взяток, управляемую двумя крупнейшими политическими партиями Италии и их партнёрами в деловых кругах (некоторые из них были связаны с мафией), и одолеть стену молчания, окружавшую систему и за десятилетия сделавшую её непроницаемой. Личное мужество, проявленное этими бескомпромиссными следователями, ежедневно рисковавшими жизнью (а некоторые и потеряли её), не имело прецедента в Европе, как считала Шарлотта. Но теперь, когда более половины членов сената и палаты депутатов получили официальное извещение, что находятся под подозрением, публика насытилась разоблачениями, ей стала почти безразлична опутавшая страну сеть коррупции, которую, эту сеть, итальянская пресса окрестила Tangentopoly — Взяткоград, Откат-сити.