— Не видали, Олежка, — ответила Оля. — Держите его, ребята, как следует.

Мне надо было спросить, нет ли убитых. Я обязан был это сделать.

Но я искал Таню.

Несколько убитых негров лежали там, где мы спустились с холма. Я прошёл мимо, и стало тихо — холм отрезал звуки начисто.

Тут бушевала весна. Пахло тимьяном и миртом, яркая зелень кустов контрастными мазками расписывала алые гранитные склоны. От земли шёл жар, и белое горячее небо лежало на холмах — словно нарисованных в нём слишком старательным начинающим художником. Я видел, как внизу, вдоль речушки, продирается семья кабанов, как над кипарисами на склоне холма напротив, парят и перекликаются два орла.

Знаете, когда начинаешь понимать и ценить такое? Когда понимаешь, что в очередной раз остался жив. И что это — немало.

Я положил всё ещё испятнанное кровавыми подтёками лезвие палаша на плоскую верхушку одного из валунов. На клинке остались мелкие щербины — от ударов о чёрную сталь негров. Меня пробрала дрожь, с которой ничего не получалось сделать — она настигала меня перед боем и после него, как холод настигает человека, выскочившего на мороз легко одетым. Может быть, у меня слишком развитое воображение, но я помнил каждую щербину и каждый удар, оставивший её.

И — пугался, вспоминая.

Но ещё один взгляд вокруг снова вернул меня в весну. И я понял, что вокруг меня — жизнь. И ещё вспомнил, что эта сонная от весеннего цветения земля — Эллада, страна богов и героев, восхищавших меня ещё до школы, когда я читал греческие мифы…

И я прочёл в солнечное пространство перед собой — негромко и задумчиво:

— Когда-то в утренней земле

Была Эллада…

Не надо умерших будить,

Грустить не надо.

Проходит вечер, ночь пройдёт —

Придут туманы,

Любая рана заживёт,

Любая рана.

Зачем о будущем жалеть,

Бранить минувших?

Быть может, лучше просто петь,

Быть может, лучше?

О яркой ветреной заре

На белом свете,

Где цепи тихих фонарей

Качает ветер,

А в жёлтых листьях тополей

Живёт отрада:

— Была Эллада на земле,

Была Эллада…

— Была Эллада на земле, была Эллада, — повторил за моей спиной задумчивый голос Татьяны. Я обернулся и встретился с ней взглядом. — Не бойся, я не была в бою, — в голосе её мне послышалась то ли насмешка, то ли горечь, — стояла на холме и смотрела, как вы дерётесь, — она подходила ко мне неспешным медленным шагом, словно начинала разбег перед акробатической программой, — как убиваете и сами подставляетесь под оружие… Ты заботливый, Олег. Ты беспокоишься обо мне… — она сглотнула и остановилась в шаге от меня. — А когда ты упал, я думала, что у меня остановится сердце… — я видел её приокрытые губы и слышал, как она дышит. От её волос пахло солнцем. — Вы такие

195.

благородные и рыцарственные, мальчики. Но однажды вы все упадёте и не встанете, а что тогда останется нам? Когда ты будешь убит, — она протянула руки и горячими твёрдыми ладонями взяла меня за щёки, слова её били, как стрелы, как пули, — когда ты будешь убит, Олег, как я буду чувствовать себя — спасённая тобой дура? Ты не услышишь, как я буду выть над тобой, как буду кричать всё, что не сказала, пока ты был жив…

— Тань, не надо, — от её слов у меня немели губы.

— Олег, — она склонила голову вбок, — в следующий раз я пойду в бой рядом. Чтобы… чтобы не жить, если ты… — она перевела дух и с усилием закончила, — …упадёшь насовсем.

— Ты никуда со мной не пойдёшь, — так же тихо сказал я. — У нас очень мало осталось. Но в числе прочего — честь. Ты не будешь драться, пока жив я.

— Я. Тебя. Ненавижу, — прошипела она мне прямо в лицо. И ударила в плечо: — Ненавижу, понял?

— Понял, — послушно ответил я. — Ненавидишь. Пусть. Только не лезь в бой.

Мы стояли друг против друга. Потом я отпустил палаш и, медленно подняв руку, коснулся кончиками пальцев девичьей щеки.

— Таня, — сказал я, т это прозвучало, как стон, — я совсем не боюсь за себя. Весь мой страх — это ты. И вся… вся любовь здесь — тоже ты. Почему ты… — я не договорил и вместо этого сказал, улыбнувшись: — Умереть, зная, что ты жива — это не такой уж плохой конец, если по-другому никак…

— Не надо, — её ладонь легла мне на шубы. — Ничего больше не говори, — и попросила очень обычным, спокойным голосом: — Поцелуй меня, Олег. Мне страшно.

Я неумело коснулся губами её губ — четырнадцатилетний мальчишка, за спиной которого лежал окровавленный палаш; мальчишка, научившийся убивать, но не умевший целоваться; мальчишка, даже самому себе боявшийся признаться в любви к зеленоглазой девчонке…

И задохнулся от того, что почувствовал в этом тёплом касании.

Вот она

куда-то идёт!

Вот он — я

смотрю на неё!

Было вчера — мы молчали вдвоём,

Она свежа и прекрасна; я сказал: "Пойдём!

Я там, где небо без крыши,