– Мерген, веди сюда коня! – крикнул отец.

Вскоре Хара сидел на коне, и, как пойманного зверя, тащил на аркане Данзана, который с трудом переступал ногами. Хара не спеша ехал по хотону и будил колхозников на суд.

Что было с незадачливым вором, Мерген не видел, потому что отец приказал остаться возле отары. Только утром Мерген узнал, что самому же отцу и пришлось спасать преступника от самосуда.

Данзан был передан милиции, и больше двух лет в хотоне не появлялся.

А Мерген после этого случая так увлекся бросанием аркана, что вскоре научился выхватывать из отары любую овцу, какую ему укажут. Это особенно нужно было во время стрижки и профилактических прививок.

И вот теперь он вспомнил о своем умении бросать аркан. Однако боялся, что все забылось, и, уединившись с Ризаматом, начал упражняться в искусстве, которое давно оставил.

Мерген и капитан Воронов лежали между огромными кустами смородины и внимательно смотрели на дом в конце сада. Вечер был тихий, теплый, благодатный летний вечер. Где-то совсем рядом, наверное, в густом вишняке пробовал свой голос соловей. В деревянном доме тоже тихо. Немецкий автоматчик в зеленой каске бесшумно ходит вокруг дома по траве. Наслаждается ли он трелью соловья, трудно сказать. Скорее всего, пернатый певец помогает ему в дежурстве. Пока он поет, значит, в саду никого нет, никто не подкрадывается к дому, стоящему на отшибе от села. Впрочем, подкрасться к этому дому нелегко. По четырем углам его висят электрофонари, которые ярко освещают не только сам дворик, но и окрестность вокруг него. Часовой ходит вокруг дома, как заведенный. Иногда останавливается, чтобы прислушаться к обманчивой тишине, присмотреться. И опять ходит.

А за каждым его шагом неотрывно следят, считают секунды затаившиеся в кустах советские разведчики. Вот в доме погас последний огонек, свет которого был виден сквозь плотно закрытые ставни. Хлопнула дверь. На крыльцо, видимо, кто-то вышел. Мергену не видно из-за угла, хотя он и лежит значительно правее капитана. Но через короткое время тот, кто вышел из дома, подошел к часовому. Это был офицер. Знаков различия не было видно. Он что-то спросил совсем тихо. Часовой гаркнул немецкое: «Яволь!» Наверное, у него спросили: «Все ли в порядке?»

Офицер подошел к самой ограде. Взялся рукой за колючую проволоку. Потряс ее. Туго натянутая проволока ограды загудела. Толстые свежевыстроганные сосновые столбы отстоят один от другого на два метра. И «толщина» колючей ограды два метра. Такую ограду не перепрыгнешь. Да и не перережешь очень быстро, так, чтобы часовой не заметил: все хорошо освещено. И все же бдительный офицер обошел всю ограду, время от времени подергивая проволоку, и лишь убедившись, что все в порядке, он что-то сказал часовому и ушел в дом.

Теперь в зарослях смородины еще больше затаили дыхание. Еще внимательней стали следить за каждым шагом часового.

Уже одиннадцать часов. В ставнях ни одного проблеска. Значит, все огни внутри дома погашены. Только снаружи освещение заметно усилилось.

Умолк соловей, и немецкий часовой насторожился. Остановившись на углу дома со стороны сада, прислушался. Но, словно успокаивая его, соловей запел снова, уже ближе. Видно осмелел, перебрался в соседние с домом кусты. Так, должно быть, подумал немец…

Ризамат с тремя солдатами с вечера залегли в конце сада с большой доской, выкрашенной в черное, чтобы ночью не блестела. Из пения этого соловья они поняли совсем другое. Это был сигнал к действию. Каждый инстинктивно потрогал свой автомат, пересчитал связки гранат, висевших на ремнях, и, «благословясь», двинулся по саду. Шли гуськом, неся длинную доску. Шагали в ногу, чтобы не создавать шума. Хотя какой мог быть шум от сапог, к подошвам которых привязаны войлочные стельки. Страх был только за то, чтобы под ногой не хрустнул какой-нибудь сучок, упавший с дерева. Шли, пока звучала трель соловья. Умолкал соловей – разведчики замирали, иногда в позе журавля, с поднятой ногой.

А когда вишневый сад кончился и показались освещенные со стороны дома кусты смородины, четверо советских солдат опустились на землю, чтобы дальше пробираться ползком. Соловей в кустах запел, и они поползли дальше…

Мерген размотал веревку. Сделал петлю. Лег на спину и начал разминаться. Потом опять запел соловьем. Четверо бойцов с доской были уже рядом. Можно перестать подражать соловью. Но тогда часовой насторожится: кто вспугнул птичку? И Мерген время от времени сменял соловья, заливавшегося в вишневнике. А в голове его беспокойно, как птица в клетке, билась одна мысль: сумею ли? Не далеко ли? Не помешает ли высокая колючая ограда? И в который раз он прикидывал на глаз расстояние до часового и высчитывал каждый метр.

Расстояние в пределах пятидесяти метров Мерген определял безошибочно. Бойцы завидовали ему. Просили посвятить в тайну этого искусства. Но тайны никакой не было. Сызмальства Мерген научился отсчитывать на земле шаги отца. И когда он, бывало, уходил за подстреленной добычей, всегда наперед говорил, сколько шагов до нее. Мерген следил за его шагами, высчитывал, а иногда затевал игру в обратный счет. Это и приучило его «видеть» шаги человека, мысленно их откладывать на земле и переводить расстояние в метры. Сейчас расстояние до угла дома, где обычно останавливается и прислушивается часовой, укладывалось в восемнадцать метров. От проволочной ограды до куста смородины семь метров. Значит, если подскочить к ограде, то оттуда будет одиннадцать. Далековато, если учесть еще и то, что ограда – в рост человека, и это потребует предельной точности броска аркана. Но что же делать? Подставки тут никто не приготовил.