Когда Грейс вышла из дамской комнаты, из мужской как раз выходил Крамер.

– Я хочу кое-что узнать, – сказала она.

– Что?

– Пойдемте со мной. Мне нужно поговорить с вами наедине!

С этими словами она схватила его за руку и быстро завела за угол, затем еще за несколько углов, пока коридор не закончился двойными дверями, из которых пахло кухней.

– Ну, спрашивайте! – И затем, когда она замялась: – Что дальше, Грейс?

Он поднял ее лицо за подбородок и поцеловал. Этот поцелуй был продолжением взглядов, которые они бросали друг на друга, сидя за столиком. Они целовались, словно пытались вырваться из себя и пробиться друг в друга. Она прислонилась спиной к стене, опираясь на твердый физический мир, тогда как все остальное унесло Ярко-голубое Море!

– Перестаньте! – Она оттолкнула его.

– Почему? – Он снова склонился над ней, собираясь поцеловать. – Я не хочу останавливаться!

– А как же Нэнси?

– Между мной и Нэнси ничего нет!

Он снова поцеловал ее, и, несмотря на угрызения совести, она обняла его за шею и крепче прижала к себе. Когда они целовались, она закрыла глаза, и перед ней предстал образ Нэнси. Нэнси в темно-зеленом платье, которое было на ней в тот вечер, когда они обедали шницелем по-венски и у нее было счастливое лицо, измазанное мукой. Грейс снова отпрянула.

– Она моя сестра! Я не могу совершить по отношению к ней такое предательство!

Озадаченно посмотрев на нее, Крамер покачал головой:

– Мы с Нэнси друзья. Ничего больше.

– Моя сестра влюблена в вас! Она влюблена в вас, Джон!

Он сделал шаг назад. Потер лоб. С кухни доносились едкие запахи. Что-то горело.

– Но я никогда ничего не предпринимал. Я понятия не имел, что она...

– О господи! Вы или до смешного наивны, или совершенно бессердечны, и я не знаю, что хуже! – Она попыталась протиснуться мимо него, но он схватил ее за руку.

– Грейс, подождите!

– Все это время вы проводили с ней – только вы двое и дети. Прогулки, посещения кафе, танцы...

– Мы оба были одиноки. Я полюбил детей. И ее. Вот и все.

Он был выше и стройнее О'Коннелла, но в чем-то они походили друг на друга. Глаза, поняла она. Карие глаза Крамера были более темными, но выражением очень напоминали более светлые глаза ее возлюбленного.

– Я думал, вы знаете, как я к вам отношусь, Грейс. Я давно не испытывал подобных чувств. Думаю, вы чувствуете то же самое.

– Вы понятия не имеете о моих чувствах! Если я что-то и испытываю, то замешательство. Полное замешательство.

– Почему? Из-за чего?

– О'Коннелл рассказал мне о сделке.

Крамер стоял перед ней с озадаченным видом.

– Не делайте вид, будто вы не знаете, о чем я говорю! Он все мне рассказал.

– О'Коннелл много чего говорит, Грейс. И лишь немногое из этого правда.

Она нетерпеливо топнула ногой.

– Он говорит, что вы вместе работали над «Видением». Говорит, что вы заключили сделку: вам досталась девушка, а ему роман. Зачем бы ему это выдумывать?

– Я не знаю и знать не хочу.

– Это не имеет смысла, Джон.

Крамер провел рукой по волосам.

– Я действительно не знаю, почему он сказал то, что сказал. В любом случае, если речь идет об О'Коннелле, важно то, чего он не говорит.

– Что вы имеете в виду?

Когда он снова заговорил, на его лице задергался нерв.

– Вы хотите знать, что отравило наши с ним отношения? Что ж, я вам расскажу. – Он прислонился к стене. Зажег сигарету и протянул ее Грейс. Закурил сам. – Никакой сделки не было. Ева выбирала между нами, и она выбрала меня. Мы поженились и потеряли связь с О'Коннеллом, и были счастливы вместе до тех пор, пока не вышла эта книга. Ева прочла ее и решила, что там содержится обращение к ней. Она стала обвинять меня в том, что я высасываю из нее все соки, как этот тупица Стэнли из Вероники. Она читала книгу снова и снова.

Крамер глубоко затянулся сигаретой. Выпустил дым.

– Она стала писать О'Коннеллу любовные письма. Я нашел копии. Никаких ответов я никогда не находил, но, должно быть, он отвечал.

– Вы предъявили ей обвинение?

– Да, конечно. – Он тяжело сглотнул, словно пытался что-то подавить. – Между нами произошла очень шумная ссора. Потом она просила прощения, говорила мне, что все это ничего не значит. Что на нее нашло безумие. Потом безумие стало все более заметным, и я не мог его игнорировать. Она могла выйти из дому на две минуты, оставив Бетси одну, а возвратиться только через несколько дней. Могла, придя домой, на неделю залечь в постель, плакать и отказываться с кем-либо разговаривать. Я никогда не знал, куда она уходила.

– Она была с ним?

– Даже сейчас не знаю. Это меня мучило. Я решил выяснить с ним отношения. Написал ему через его издателя. Когда мы наконец встретились, все получилось хуже некуда. Мы сидели в роскошном нью-йоркском ресторане, и я наблюдал, как он ест устриц... Я не мог говорить с ним о Еве. Я не мог упомянуть при нем ее имя. Он ждал, что я это сделаю. Он был готов напустить на себя жалкий вид и быть со мной милым, а я бы этого не выдержал. Вы понимаете?

– Кажется, да.

– К этому времени Ева периодически ложилась в клинику. Знаете, я никогда ее туда не запирал. Она всегда ложилась и выходила оттуда добровольно. И там было неплохо. Это стоило мне целого состояния! Когда она находилась в клинике, мы начинали лучше ладить... ей шли на пользу строго ограниченные часы приема и больничные правила. Конечно, я был не меньше, чем она, виноват в наших размолвках. Я пил по-черному. Бедная малышка Бетси, спустившись среди ночи, заставала шатающегося отца и мать, разговаривающую с Девой Марией. В конце концов мы перевезли девочку к моим родителям.