– Он очень хороший. Я думаю, он бы тебе понравился. Черта с два, сказал я про себя. Он мне понравится только

в гробу. Хороший Клайв – мертвый Клайв. Но вслух я, конечно же, этого не сказал. Я лишь спросил будничным тоном, как бы между прочим:

– А чем он занимается?

– Он посредник по каким-то продажам. Работает в каком-то агентстве, – рассеянно проговорила она. – Он хорошо зарабатывает на процентах и говорит, что к тридцати собирается стать миллионером. Хотя деньги для него – не главное. Он хороший актер, я уже говорила. И еще он замечательный музыкант. Играет на пианино и на фаготе. И еще он играет в крикет. Какое-то время даже выступал за команду графства. Его мама и сестры его обожают.

Она улыбнулась. Вот, подумал я с горечью, стоит ей только подумать о нем, и она вся словно светится счастьем.

– А еще у него поразительное отношение к женщине. Когда он с тобой говорит, ты себя чувствуешь особенной. Знаешь, женщине очень важно почувствовать, что ее ценят, что ею восхищаются.

Я сидел, обхватив голову руками. По странной иронии судьбы, мне приходилось выслушивать эти признания, одетым в костюм графа Калиостро. В этом была даже некая изысканность – изящество абсурдного бреда, – но в те минуты я вряд ли был в состоянии оценить ее по достоинству. Я уже понял, что мое положение безнадежно. Да, у меня были свои достижения в этой жизни, я бы даже сказал, выдающиеся достижения, но куда мне тягаться с успешной коммерческой деятельностью, игрой на фаготе и пианино, актерским талантом и сборной графства по крикету?! Может быть, я бы и смог проявить себя в данных аспектах – но на это уйдет много времени. Да и где мне взять любящую семью?!

Кэролайн обняла меня за плечи, желая утешить.

– Каспар, миленький, ты такой грустный. На тебя больно смотреть. Ты не расстраивайся, не надо. Послушай. Мы с Клайвом просто друзья. Между нами ничего нет. Вообще ничего. На самом деле, мне кажется, он меня даже не любит. У него столько подружек. Мы просто общаемся. Да, с ним приятно общаться. И он мне нравится, очень нравится. Вы оба мне нравитесь. Давай не будем портить такой замечательный вечер. Пойдем танцевать, я уже отдохнула.

Но теперь каждый танец оборачивался кошмаром. Я держал Кэролайн в объятиях, но ее глаза были закрыты почти все время, и мне казалось, что она представляет себе, будто танцует с Клайвом. Вокруг бушевал праздничный карнавал, всем было весело и радостно, и только меня одного мутило от тоски. Мутило – в буквальном смысле. Каждый раз, когда я думал о Клайве, о том, как он прикасается к ней, кислая тошнота подступала к горлу, я и боялся, что мне придется бросить Кэролайн прямо посреди танца и бежать сломя голову в уборную, чтобы меня не стошнило прилюдно. Но все обошлось. Тем временем дело близилось к полуночи. В зал вкатили огромные часы с боем, с потолка посыпались воздушные шары, толпа затянула «Auld Lang Syne»*.

Значительно позже, уже после того, как по залу прошествовал Король-Солнце со своей свитой, и были разыграны небольшие спектакли, представлявшие венецианскую «Свадьбу с морем» и суд, на котором главенствовал судья Джефрис, мы с Кэролайн снова уселись в гостиной. Кэролайн говорила о том, что она пока не собирается замуж – за кого бы то ни было. Она сказала, что высоко ценит мою любовь, но пусть эта любовь остается платонической. Я спросил, что такое в ее понимании платоническая любовь, но она не ответила. А я продолжал лихорадочно шарить рукой по ее корсажу и повторять, как в бреду:

– Кэролайн, Кэролайн, Кэролайн, Кэролайн… И вдруг она оттолкнула меня и закричала:

– Глаза! Каспар, что у тебя с глазами?! Не смотри на меня так, не надо!

Она закрыла глаза руками и разрыдалась. Ее всю трясло. Похоже, это была истерика. Управляющий Клубом искусств, который как раз проходил мимо двери, заглянул в комнату и спросил, все ли у нас хорошо. (Он, похоже, решил, что я пытался ее изнасиловать.) Но Кэролайн лишь махнула рукой, чтобы он нас оставил, а потом попросила меня проводить ее до такси. Я опустил глаза и послушно повел ее к выходу. Так закончился этот вечер, на который я возлагал столько надежд.

Я промучился всю зиму и всю весну, но для меня это страдание было (и по сей день остается) величайшим сокровищем, потому что мне было позволено, по крайней мере, видеться с Кэролайн – на определенных условиях. Мы встречались только в общественных местах – в кафе, кинотеатрах и ресторанах -и она каждый раз говорила, чтобы я обязательно приходил в темных очках. Я себя чувствовал по-дурацки, но Кэролайн повторяла, что мой пристальный взгляд действует ей на нервы, и ей лучше не видеть моих глаз. Часто случалось, что она могла уделить мне совсем мало времени, и большую часть этого малого времени мне приходилось выслушивать ее рассказы про Клайва, какой он весь из себя замечательный, и как он трепетно к ней относится, хотя, на самом деле, ее не любит, в смысле, по-настоящему, и что я – единственный человек, с которым она может поговорить о Клайве, и все в том же духе. Премьера «Вихря» прошла, но Кэролайн запретила мне приходить на спектакли – наверное, боялась, что я сделаю какую-нибудь глупость или обижу ее драгоценного Клайва.

* «Добрые старые времена» – шотландская застольная песня на стихи Роберта Бернса.

Один единственный раз я сорвался и дал волю свою своим чувствам. Почему клайвам всегда достается все самое лучшее в этом мире?! – кричал я. – Частная школа, потом Оксфорд… Он же Оксфорд закончил, если я не ошибаюсь? Эти клайвы, в своих блейзерах и фланелевых брючках, говорящие на своем сленге, понятном лишь для посвященных – сперва они ублажают друг друга орально в своих частных закрытых клубах, а потом просто идут и берут, что им хочется: работу, деньги и женщин… Да, в первую очередь, женщин… словно все это принадлежит им по праву. Наглые, самоуверенные… ненавижу… Ненавижу причесанных мальчиков в дорогих элегантных костюмах, с гладкой правильной речью, непринужденными манерами и ангельскими мордашками. Они мне противны. И будь у Кэролайн хоть капля ума, она бы сама разглядела, какие они мерзопакостные (и он в том числе).

Кэролайн даже не стала со мной пререкаться. Она только сказала, что мне, наверное, нездоровится. Я совершенно не знаю Клайва и не понимаю, о чем говорю. А если я всерьез полагаю, что все дело в его деньгах, то она прямо сейчас едет домой. Она не только заставила меня извиниться, но и вырвала у меня клятвенное обещание, что отныне и впредь я буду всегда отзываться о Клайве лишь в уважительном тоне.

Как я уже говорил, я всегда приносил Кэролайн розы. Как-то раз, когда ей особенно не терпелось скорее уйти, она забыла букет на столике в кафе. Я схватил цветы и бросился следом за ней. Выскочил на улицу, завернул за угол, потом еще раз за угол – и увидел, как Кэролайн мчится навстречу Клайву, который идет к ней с распахнутыми объятиями. Они были такими счастливыми, оба буквально светились. Я поспешил прочь со своими розами, пока эти двое меня не заметили.