— Как вы себя чувствуете, Ольга Степановна?

Она кивнула головой и чуть пожала правым плечом.

— Ощутили ли вы что-нибудь в больной руке?

Будь это так, все было бы понятно. Там, где есть чувствительность, там и нервная проводимость.

Ольга Степановна поспешила его разуверить:

— Нет, нет, моя левая рука не отличает тепла от стужи.

«Вы поглядите, — мысленно убеждал ее ассистент, — стук метронома сужает сосуды правой руки».

— Спора нет, — продолжала больная, — правая все время держится молодцом; иное дело левая — не слушается.

Рогов проверил свои наблюдения на ряде больных, и каждый раз повторялось то же: звуки метронома только на некоторое время проявляли свою власть над кровообращением больной руки. Холод, бессильный вызвать сокращения сосудов парализованной конечности, не мог, конечно, поддерживать временную связь у здоровой. Пострадавшая половина тела по-прежнему лишена была возможности давать о себе знать коре мозга.

Но как же удавалось сосудам парализованной руки хотя бы некоторое время поддерживать временную связь? Лишенные возможности сообщать о своем состоянии органу, формирующему нашу чувствительность, как могли они получать от него стимулы к действию? А ведь случалось не раз, что испытуемая говорила:

— От стука вашего аппарата мою больную руку как будто холодом щиплет.

Рогов тотчас останавливал маятник метронома и вводил больную руку в ледяной змеевик; орган, способный откликаться на зов условного раздражителя, тем более отзовется на действие безусловного — холодной воды.

— Что вы чувствуете теперь? — спрашивал ассистент.

— Не щиплет больше, — следовал уверенный ответ. — У вас тут, вероятно, теплая вода.

Надо было мужественно признать, что дальнейшие искания бесполезны, то, что казалось счастливой находкой, ничего замечательного не содержало. Чего стоит успех, которому нельзя найти объяснение? Никто не поверит тому, что парализованная рука, нечувствительная к температурным изменениям, была способна довести чувство холода до коры мозга. Хорошо бы опыт повторить в присутствии Быкова, пусть он в этой путанице разберется. Нельзя же прятаться от факта, закрывать глаза, когда долг повелевает раскрыть их, и возможно шире…Впрочем, что говорить, ничего из этой затеи не выйдет! Ученый посмеется и скажет: «Проверьте еще раз, потолкуйте с методикой, в ней все дело…»

Никто ему теперь не поможет, объяснение придется искать самому. Он еще раз изучит литературу, не пожалеет ни времени, ни труда. В книгах содержатся ответы на затруднения всех времен и народов. Надо только суметь эту мудрость извлечь. Всему свой черед, дойдет и до методики и до самих опытов, ответ будет найден, несмотря ни на что.

Ассистент не отступил перед обширной программой, он добросовестно истомил свою память, отдаваясь размышлениям с ожесточением фанатика, с настойчивостью человека, ищущего в прошлом, как в перспективе, нужное ему обобщение. Как всегда в пору творческого подъема, все, что мелькало в его сознании, спешно заносилось на бумагу. Рогов писал днем и ночью, за работой и по дороге домой. Запись не прекращалась и во время прогулок. Радуясь солнцу и синему небу, он мечтательно бродил по зеленому полю, близкому его сердцу с тех давних пор, когда он еще мальчишкой бегал по пашне босиком…

Груды книг так же мало помогли ассистенту, как проверка методики и самих опытов: никакого объяснения тому, каким образом рука, лишенная чувствительности, откликается на холод и стук метронома сужением сосудов, он там не нашел. Решение пришло спустя много лет, и содействовал этому замечательный случай, о котором Рогов узнал из еженедельной клинической газеты за 1882 год.

Мужчина средних лет, рассказывала известная ученая Манассеина, захворал неизвестной горячечной болезнью, после которой наступил паралич левой руки и ноги. Все ухищрения медиков не смогли вернуть больному утраченного здоровья. Один из врачей предложил своеобразный способ лечения: по нескольку раз в день щекотать пером ладонь и подошву больного, пока это не вызовет у него приступа смеха. Ничего, что рука, лишенная деятельности и питания, уменьшилась в объеме и длине, последующий массаж восстановит ее работоспособность.

Первые сеансы щекотания длились подолгу, парализованный не скоро обнаруживал чувствительность, затем приступ смеха наступал быстрей и быстрей. Два месяца спустя больной был здоров.

Рогов понял это по-своему.

И в этом случае и во многих других, когда врачи полагают, что нервные проводники поражены, они в действительности только угнетены. Щекотание, усиливая процессы возбуждения, ослабляло, таким образом, действие тормозов и улучшало проводимость в заторможенной нервной системе.

Поражала вера врача, часами водившего перышком по телу в надежде оживить умирающую конечность. До чего всемогущ великий целитель страданий — терпение! Ему, Рогову, этот урок послужит на пользу. Он всегда будет помнить о тех коротких мгновениях, когда сосуды парализованной руки, лишенные связи с мозгом, все же откликались на холод и условный сигнал. Этому должен быть найден ответ. Такие загадки не могут оставаться без выяснения.

Ассистент вернулся к вопросу, как обстоит дело с оркестром, когда дирижера нет, как проявляет себя кровеносная система, когда кора мозга не регулирует ее.

В прежних опытах здоровая рука испытуемой сокращением своих сосудов записала, что она от холода уменьшается в объеме. Левая — больная, — охлажденная в змеевике, свидетельствовала, что сосуды ее сокращаются вяло, едва заметно, спадание их стенок и расширение следует стереотипно. Испытуемая при этом утверждала, что холода не ощущает.

С тех пор как Рогов увидел эти кривые, его мысль неизменно возвращалась к ним. Подобную запись, такую же слабую игру кровеносных сосудов, однообразную, медленную, лишенную резких смен, он встречал у детей, переживших осаду Ленинграда, пострадавших от голода и лишений. Было тогда время войны, и Рогов перешел на службу во флот. Осажденный Ленинград, отрезанный от суши врагом, был связан со страной единственной дорогой через Ладожское озеро. По этому пути ушла из города Военно-морская медицинская академия, ушел и госпиталь с больными детьми. Истощенные голодом, изнуренные болезнями, эти дети и в глубоком тылу легко заболевали воспалением легких и умирали от малейшего охлаждения.