На это она отвечала:

— Мне нужна повседневная жизненная обстановка, то, что называется естественной средой. Искусственная подводит меня. Нравится мне также надевание камер на болванки. Где и как я могла бы наблюдать исследуемых за такой трудоемкой работой?

Строгая и деловитая, не склонная к шуткам и болтовне, когда дело касается науки, она требовала уважения к своей работе, просила, настаивала, порой сердилась, пока ей не уступали.

Весной 1930 года между Ольнянской и Быковым произошел такой разговор.

— Некоторые обстоятельства меня здесь удивили, — не скрывая своего смущения, начала она, — я хотела бы послушать ваше мнение… Тут кроется что-то не совсем понятное, но что именно, трудно решить…

Ученый предложил ей перейти от общего к частному и передвинуть заключение ближе к концу.

— Мы обычно узнаем, — методически, с расстановкой продолжала она, — о потраченной нами энергии по количеству поглощенного организмом кислорода и степени его окисления в клетках. Мы привыкли считать, что потребление этого газа растет во время работы и падает в состоянии покоя. — Ольнянская говорила подробно, объясняла каждый термин, точно отвечала на экзамене. — Сейчас я наблюдаю нечто другое. На моих глазах совершенно нормальные люди, будучи в покое, поглощают кислорода больше обычного.

Она является по утрам на завод, отбирает из бригады рабочих и измеряет у них газообмен. Так как выдыхаемая углекислота есть результат сложнейших химических процессов организма, им определяют тяжесть нагрузки и количество затрачиваемой рабочим энергии.

Раздается гудок, бригада приступает к работе, и тут начинается то самое, что так поразило ее: исследуемые рабочие продолжают сидеть неподвижно, а дыхание их учащается, как и у тех, кто работает. Точно гудок подсказал одинаково всем: поглощайте кислород, будет трудное дело. Подготовительные операции окончены, бригада приступает к основному делу, а потребление кислорода у работающих и неработающих одинаково растет.

Бригадир прерывает наблюдения ассистентки:

— Кончайте опыт, пора взяться за дело.

Он обращается к ней, рабочих это как будто не касается, а дыхание у них учащается. Снова чье-то влияние повысило газообмен.

— Погодите, погодите, — просит она бригадира, — тут что-то не так… Я только проверю.

— Вы задерживаете нас, освободите людей, — настаивает он.

— Подождите немного, я сейчас кончу, — сердится она. — Не мешайте мне, я занята научной работой!

В эту минуту ему лучше оставить ее в покое. Маленькая сотрудница не уступит, будет просить, пообещает управиться как можно скорей, не остановится перед тем, чтобы резко оборвать его, но опыты доведет до конца.

«Как тут разобраться? — недоумевает Ольнянская. — Рабочие не волнуются, это видно по всему, наоборот — они смеются, довольные своим положением, а газообмен нарастает, словно они уже порядком потрудились».

— Приходите завтра, — говорит она испытуемым, — только пораньше, часов за шесть до начала работы.

Она смутно догадывалась, в чем тут причина.

И за шесть, и за восемь, и за десять часов газообмен у них был повышен. Она просила их прийти в выходной день. Они пришли утром в лабораторию, надели дыхательные маски, готовые сидеть неподвижно, сколько им прикажут. В этот день газообмен был нормальный. Рабочих повели в мастерские. Вид бездействующего цеха не оказал на них влияния: вдыхание кислорода не превышало естественной нормы.

— Я понимаю это так, — закончила Ольнянская свои объяснения. — Настраиваясь на ту или иную работу, мы как бы подготовляем организм к ожидающему его испытанию. Объясните мне, пожалуйста, как это перевести на язык физиологии? Какие механизмы тут действуют?

Ученый внимательно выслушал ее. Она давно уже кончила, а он все еще о чем-то размышлял.

— Почему вы молчите? — нетерпеливо спросила она. — Уж не думаете ли вы о чем-нибудь другом?

— Нет, нет… Да, так что же вы хотите?

Мысли его действительно были заняты другим. Профессор подумал, что завод может стать еще одним местом для научных исканий. Наблюдения девушки интересны, хотя о них рано судить.

— Чем объяснить эту несообразность? — не отступала она. — Вы согласны, что это именно так?

— Согласен, конечно, вы правы. Мало ли какие несообразности бывают на свете! Известный вам Гарвей родился в «день всех глупцов» — первого апреля. Тот, кто сдвинул с места небесный свод и опрокинул теорию Птолемея, Исаак Ньютон, занялся к старости комментариями к откровениям апостола Иоанна и примечаниями к апокалипсису. Все ли возможно объяснить?

— Не шутите, пожалуйста! — просила его девушка. — Вы должны мне ответить, правильно ли я рассуждаю.

Он ответил ей другой аллегорией:

— Фридрих Энгельс говорил: «Здравый человеческий смысл, весьма почтенный спутник в четырех стенах своего домашнего обихода, переживает самые удивительные приключения, лишь только он отважится выйти на широкий простор исследования».

Историко-философские упражнения профессора свидетельствовали, что под внешним спокойствием скрывается напряженная работа мысли. Он цитировал ей ученых и мыслителей и с серьезным видом преподносил их премудрость.

— «Жизнь коротка, — легкомысленно вещал он, — путь искусства долог, удобный случай скоропреходящ, опыт обманчив, суждение трудно…»