Они синхронно посмотрели друг на друга, обескураженные неразрешимостью такого простого вопроса, задумались и вдруг засмеялись, да так заразительно, что смех передался мне, и мы хохотали от всей души долго, позабыв про чай.

Наконец Хобот погасил улыбку на лице.

— Между прочим, — выдал очередную информацию, — в Японии растет желтая вишня, а я ел варенье из зеленой.

— Врешь, поди? — Валерия окончательно справилась с весельем и, посмотрев на часы, торопливо допила чай. — Спасибо, пора нам.

— А Рахманинов? — вскинул брови хозяин. — Обещала ведь.

— Приезжай на концерт. Мы еще неделю в филармонии. Он вышел из-за стола и, подойдя к роялю, решительно

поднял крышку.

— Я тебе Шопена играл? — спросил задиристо. — Не ходи в должниках, это неприлично. Приеду я на твой концерт, обещаю. А сейчас — moderato, вступление, а?..

Валерия подошла к роялю, подкрутила деревянный стульчик, села и закрыла глаза… Хобот навис над инструментом, я же остался стоять, охваченный торжественной тишиной, хотя о музыке Рахманинова не имел ни малейшего представления.

Она заиграла. Очень тихо, потом — все громче. Через минуту я уже ни о чем не мог думать: какая-то родная, теплая, неведомая до сих пор волна чувств подхватила меня, повлекла в детство, перед моим мысленным взором возникли покойница-мать, Танька в школьной форме, мальчуган в коротких штанишках со шлеёй через одно плечо. В нем я узнал себя. И не было ни засады, ни Рахимова, и Мишка еще, должно быть, не родился на божий свет… Где это все?.. Когда?.. Откуда этот колокольный звон?.. Откуда я знал про этот колокольный звон там, в ночном поезде, во сне наблюдая за метавшим в медный таз яблоки племянником, если только сейчас услышал его в музыке Рахманинова?.. Нет ничего, способного остановить мой полет над зеленой равниной! И как, оказывается, радостно жить! Неведомая сила, наполнив мышцы, заставила меня распрямить плечи, я почувствовал, как повеяло ветром в закрытой наглухо горнице; а потом вдруг — булыжная площадь, колонна красивых, сильных мужиков, я — посередине, Хоботов в кольчуге и богатырском шлеме — впереди, и женщины в кокошниках машут из распахнутых окон, и мир вокруг плавится в ярких лучах полуденного солнца…

До самого шлагбаума мы ехали молча. Восторги, выраженные вслух, оказались бы сейчас нелепыми, разрушили бы мир, в котором мы еще пребывали.

Мы тепло простились с Хоботом. Долгая притирка разновозрастных незнакомцев завершилась доверительным рукопожатием, когда я спустился с чердака с тяжеленной сумкой на успевшем отдохнуть плече. Хотя полного генеральского расположения я удостоен не был.

— Валерия, а Константин Андреевич, он что, в отставке? — робко спросил я, нарушив тишину.

Она помолчала.

— В каком-то смысле, — ответила нехотя.

— А точнее?

Большая улица была освещена плохо: Киев экономил электроэнергию. Валерия включила дальний свет фар.

— А если точнее, то он… в опале. Было в русской армии такое понятие.

— Почему?

— Представьте, не интересовалась.

Любопытно. Я и сам пребывал опальным милиционером, но чтобы генерал КГБ?!. В моем представлении такой чин — почти государственный деятель. Что же он должен был натворить, чтобы попасть в опалу в такое демократичное время?.. Я спросил об этом, хотя, скорее всего, с Хоботовым мы больше никогда не увидимся.

— Насколько я знаю, он ушел из КГБ, а в наше «демократичное» время это называется как-то по-другому. В России, кажется, МБР, здесь — СБУ?..

— Да он что же, как Калугин?

Вопрос ей не понравился. Она усмехнулась, бросила на меня презрительный взгляд и, подобрав слова, жестко ответила:

— Калугин — скандальный, а этот — опальный. Как говорят в Одессе, это две большие разницы.

Ее тон задел меня за живое. Совершенно не желая обострять отношения, я, против своей воли, все же полез в бутылку:

— А почему вы так уверены в его непогрешимости? Вы не допускаете, что его попросту замучила совесть? В КГБ, насколько мне известно, не присваивали генеральские звания за информацию о положении на чайных рынках.

Она не рассердилась, хотя я определенно переборщил.

— Я уверена в том, — ответила, чеканя слова и не отрывая пристального взгляда от дороги, — что мой муж, полковник Герман Тубельский, ценой своей жизни прикрыл отход человека с чистой совестью. И ничего другого я просто не хочу знать!

Я почувствовал себя очень неловко.

— Извините меня.

— И пожалуйста, если судьба сведет вас с этим человеком еще раз, не говорите ему о том, что я вам сейчас сказала. Он думает, что я об этом не знаю.

Я кивнул и надолго замолчал, обдумывая услышанное. Мы подъезжали к центру. Близилась минута расставания, и лицедействовать больше не хотелось.

— Валерия, — сказал я искренне, — спасибо вам за все.

— Вы так говорите, будто мы с вами больше не увидимся. Решили сдаться властям?