– Зачем? – спросил я.

– Уверяет, что для бесед. – Галахад пожал плечами. – Вроде бы они разговаривают о вере. Точнее, спорят. Гвиневера с головой ушла в религию.

– В служение Изиде, – неодобрительно уточнила Кайнвин. Мы все слышали, что за годы, прошедшие с клятвы Круглого стола, Гвиневера превратила Морской дворец в одно огромное святилище Изиды, а своих прислужниц, отобранных за изящество и красоту, – в жриц великой богини.

Галахад перекрестился, чтобы отвратить от себя языческое зло.

– Гвиневера верит, что великая богиня обладает огромной силой и может вмешиваться в людские дела. Вряд ли Артуру это по душе.

– Ему это страшно надоело, – сказала Кайнвин, допрядая остатки кудели и сматывая нитку на веретено. – Бедняга только и жалуется, что Гвиневера не желает говорить ни о чем, кроме религии.

Разговор происходил задолго до того, как Тристан с Изольдой бежали в Думнонию. Тогда Артур еще был в нашем доме желанным гостем.

– Мой брат уверяет, что ему интересны ее взгляды, – сказал Галахад. – Наверное, так оно и есть. Он считает ее самой умной женщиной Британии и говорит, что не женится, пока не найдет такую же.

Кайнвин рассмеялась.

– В таком случае хорошо, что я за него не вышла. Сколько ему сейчас?

– Тридцать три, кажется.

– Старик! – Кайнвин улыбнулась мне (я был всего на год моложе). – А что сталось с Адой?

– Она умерла родами. Остался сын.

– Какой ужас! – воскликнула Кайнвин. Она всегда расстраивалась, узнав о смерти в родах. – Так значит, у Ланселота сын?

– Незаконный, – с осуждением сообщил Галахад. – Зовут Передур. Ему уже четыре. Славный мальчуган. Мне нравится.

– А кто из детей тебе не нравится? – сухо заметил я.

– Щетка, – сказал Галахад и улыбнулся старому прозвищу.

– Только подумать, у Ланселота сын! – воскликнула Кайнвин с тем изумлением, с каким женщины обычно принимают подобные вести. По мне, в существовании еще одного незаконного королевского отпрыска не было ничего примечательного. Но, как я заметил, мужчины и женщины воспринимают такие вещи по-разному.

Галахад, подобно брату, так и не женился. Земли у него тоже не было, но он вполне довольствовался ролью Артурова посланника. Он пытался вдохнуть жизнь в угасающее Братство Британии, разъезжал по британским королевствам, доставлял послания, улаживал споры и на правах королевского сына разрешал конфликты между Думнонией и соседними государствами. Именно Галахад а отправляли к Энгусу Макайрему с жалобами на пограничные набеги; он же после смерти Тристана повез весть о смерти Изольды ее отцу. После этого мы много месяцев не виделись.

Артура я тоже старался избегать – не отвечал на письма, не появлялся в совете. За месяц после смерти Тристана он дважды приезжал к нам; оба раза я держался с холодной вежливостью и при первой возможности уходил спать. Артур подолгу разговаривал с Кайнвин. Она пыталась нас примирить, но сожженная девочка не шла у меня из головы.

Впрочем, совсем не видеться с Артуром я не мог. Через месяц должно было состояться повторное провозглашение Мордреда, и приготовления уже начались. Местом церемонии выбрали Кар Кадарн, рядом с Линдинисом, и часть хлопот легла на нас с Кайнвин. Даже Мордред заинтересовался – видимо, понял, что после официального вступления во власть сможет уже и вовсе никого не слушаться.

– Ты должен решить, кто тебя провозгласит, – сказал я ему однажды.

– Артур, наверное, – лениво отозвался он.

– Обычно это делает друид, – отвечал я, – но если ты хочешь, чтобы церемония была христианская, надо выбрать между Эмрисом и Сэнсамом.

Мордред пожал плечами.

– Пусть будет Сэнсам.

– Тогда надо с ним договориться, – сказал я.

День стоял морозный. У меня были в Инис Видрине и другие дела, но прежде мы с Мордредом подъехали к христианской церкви. Священник сообщил, что епископ Сэнсам служит обедню и придется подождать.

– Он знает, что король здесь? – спросил я.

– Сейчас скажу ему, господин, – отвечал священник и торопливо засеменил по промерзшей земле.

Мордред отошел к могиле своей матери, возле которой, несмотря на мороз, коленопреклоненно молились несколько паломников. Могила была совсем простая – холмик и скромный каменный крест, казавшийся еще меньше рядом с урной для пожертвований, которую поставил Сэнсам.

– Епископ скоро освободится, – сказал я. – Подождем его в церкви?

Мордред молча покачал головой и нахмурился, глядя на могильный холмик.

– Ее следовало похоронить лучше, – сказал он.

– Да, наверное, – отвечал я, дивясь, что он вообще заговорил. – Ты можешь это сделать.

– Было бы правильней, – со злостью проговорил Мордред, – если бы другие воздали ей эту почесть.

– О король, – сказал я, – в заботах о жизни Норвенниного сына нам недосуг было печься о ее костях. Но ты прав, это наше упущение.

Он раздраженно пнул урну, потом заглянул внутрь, где лежали скромные паломнические приношения. Молящиеся отступили от могилы – не из страха перед Мордредом, которого вряд ли узнали, но из-за железного амулета у меня на глее, выдававшего во мне язычника.