Добралась я за час. Не учла перерыв в транспортном сообщении. При подходе к дому приплясывала от нетерпения и постоянно оглядывалась по сторонам: а вдруг сейчас из-за угла выпрыгнет Федоров, который так же, как и я, ведет свое собственное расследование. Если бы у меня убили жену, я бы носом землю рыла. Но достала бы убийцы. Стоп! У меня нет жены, да и мужа не наблюдается.

Но на всякий случай еще раз оглянулась. Федоров не выпрыгнул. И я беспрепятственно поднялась на шестой этаж. Хм, кто бы сомневался: на двери белела бумажка с печатями. Я аккуратно ее надорвала. Сунула ключик. Извините, ребята, у меня тут дело. Ключ мягко вошел в скважину, и я тенью скользнула в прихожую. Прикрыла дверь. Прислушалась. Тихо. Сыро. Затхло.

Странное дело, еще не прошло и недели с момент убийства Анны, а квартира уже казалась неживой. Цветы пожелтели, на мебель легла корка мертвой пыли, корешки книг потускнели. Дорогая косметика, сваленная в кучу. Одежда, цветными комками лежащая прямо на полу. Надорванные фотографии. Молчаливые часы с застывшими стрелками. И только в изящной вазе огромный букет белых хризантем, неподвластных времени и тлению. Я инстинктивно наклонилась: горький, едва уловимый аромат осторожно пощекотал ноздри. Почему-то стало не по себе, словно я попала в полузабытый зал музея, где выставлены восковые экспонаты.

На одной из полок книжного стеллажа я заметила цветную фотографию. Анна и Федоров. Оба молоды. Оба счастливы. Оба улыбаются. Если женщина хранит фотографии бывшего мужа, она либо его ненавидит, либо продолжает любить. В данном случае склоняюсь ко второму варианту. Даже расставшись, Анна продолжала любить мужа, несмотря на его бытовой шовинизм и вылитые щи. И, судя по реакции Федорова, он также тяжело воспринял новость о гибели своей жены, хотя старался и не показывать боль. Скорей всего, его чувства угасли не окончательно. Только теперь уже ничего не исправишь. Смерть — единственное, что не предполагает продолжения. Она ставит жирную точку в Книге перемен. После смерти перемен не бывает. Они невозможны. Глядя на счастливое лицо Анны, я мысленно пообещала найти убийцу, несмотря на некоторый пафос ситуации. Ну и что? В глазах стояли слезы. Если бы я тогда настояла и вызвала Федора, если бы переступила через внутреннюю ревность (а именно поэтому и не настояла), то Аня была бы сейчас жива.

Фотография из счастливого прошлого стояла как раз на полке с полным собранием сочинений Достоевского. Пусть и поздно, но я оценила черный юмор хозяйки: видимо, их отношения с мужем были чрезмерно экзальтированны и надрывны и, скорей всего, обречены с самого начала. «Черт бы побрал это паровое отопление», — сказала Настасья Филипповна, вертя в руках сверток с деньгами. «Идиот» или «Преступление и наказание»? Не угадала. Пухлая папка скрывалась за романом «Бесы». Помнится. Я читала его в юности, выписывая наиболее понравившиеся фразы в дневник, и до сих пор не нашла в себе сил перечитать. Хотя Достоевского очень люблю. Особенно в промозглые ноябрьские вечера, когда хочется укрыться от непогоды дома: спрятаться под чуть колючим пледом и читать, читать, читать…

Стоп! Ты ж не в библиотеку пришла, библиофилка доморощенная, а по делу! Вот делом и занимайся. Я отодвинула фотографию и вытащила нужный том. А вот и папка (странно, что ее не нашли при обыске). Под пластиковым глянцем покоились несколько газетных публикаций, фотографии и дискета. Глаз выхватил фото худенькой смуглой девушки. На обороте надпись: «Дина-Динама». Кажется, о ней говорила мне Аня. Дина — одна из жертв. Только почему Динама? На другой — маленький лысый человечек в окружении красивых женщин. Ба, да это Каримов, известный питерский Казанова! Он настолько любит женщин, что иногда закрадывается смутное сомнение, а не гей ли он. будь я мужиком, больше пяти минут не выдержала ни одну трещотку-вещалку. Интересно, где штампуют этих блондинок? Хоть бы одним глазком посмотреть на фабрику Барби: стандарты 90-60-90 и ни одной симпатичной извилины в голове, все мысли, как магистраль — прямые.

Я осторожно перебирала содержимое папки. Счета. Копии личных писем. Визитка сомнительного клуба с сатанинской символикой… И в этот момент раздался телефонный звонок. Я вздрогнула, бумаги из папки посыпались на пол. Телефон не умолкал, требуя немедленного ответа. Шут знает, какая у них здесь слышимость, вдруг соседи сбегутся. Более нелогичного повода, чтобы поднять трубку, и не могла придумать. В конце концов, нет ничего криминального в том, что я поговорю по чужому телефону. В проникновении в опечатанную квартиру тоже нет ничего криминального. Ну, почти ничего. Я решилась:

— Алло?

— Ай-ай-ай, какая нехорошая девочка, — голос в трубке был чуть хриплый и очень насмешливый. — Залезла в чужой дом, трогаешь чужие вещи. Стыдно!

Я растеряно огляделась по сторонам. Откуда он знает, что я здесь случайно?

— Кто это?

— Тебе действительно хочется знать? — его голос приобрел леденящую вкрадчивость, словно острый нож разрезал нежную фруктовую плоть. — Счастье, дорогая, в незнании. Пока Ева не попробовала яблоко, она не ведала боли, купаясь в любви и блаженстве. Но она не сумела устоять перед искусителем — попробовала греха. И получила первое в своей жизни наслаждение. Жгучее наслаждение. Кто же знал, что платой за удовольствие станет изгнание из рая?! Роскошный Эдем, великолепный Эдем. Мы все туда стремимся, и все проходим такое же испытание, как прошла праматерь человечества. Подумай, дорогая, в этой истории есть сакральный смысл. Что бы ни случилось, Эдем не должен быть осквернен. Он вне греха. — Голос задрожал от напряжения: — Ты по-прежнему хочешь знать, кто я?

Я молчала.

— Я — твой искуситель. Я — твой грех. Я — твоя смерть.

Тишина.

Пожалуй, впервые в жизни мне стало страшно. Тело била мелкая холодная дрожь, пока я спешно собирала рассыпавшиеся бумаги. Хотя, казалось бы, кого пугаться? Всего лишь голос в телефонной трубке. Он даже не угрожал. Он просто предупредил. Важно не то, что он сказал, а КАК сказал. Теперь я понимала, что именно испытала Анна в последние недели жизни. И это только начало. На мгновение закралась мысль: действительно, легче сразу умереть, чем слышать такое каждый день.