— Молодец! Если бы моя Катька была такой, как ты, я бы спокойно занималась личной жизнь. А так на женихов даже времени не остается (господи, что я несу этому голубоглазому младенцу с двумя куцыми хвостиками?!) Может, ты мне поможешь? На тебя вся надежда. Иначе мой парень меня бросит… Родителей у нас нет, так что я в ответе за сестру. Она примерно твоего возраста.

Девица презрительно фыркнула, судя по всему, последняя фраза ей не очень понравилась. И то верно. Как неизвестная девица с удовлетворительным поведением может равняться с ней и быть примерно ее возраста?! Тем не менее, именно мой бред в конечном итоге все-таки сработал. Любой девчонке приятно будет поучить уму-разуму богатую тетеньку, испытывающую к тому же проблемы в личной жизни:

— Официальным путем идти не советую. В этих стенах он вас пошлет (и это в лучшем вместилище отечественной культуры!). Вы ему лучше домой позвоните. Он любит красивых женщин, хотя и старый.

Девчонка давно ушла, а я осталась, держа в руках бумажку с телефоном. Шок, это по-нашему! Видали! Пятнадцатилетняя соплюха, выросшая в бедной, но интеллигентной семье (ох, уж мне эти бедные, но правильные семьи), нисколько не сомневаясь, дает совет, который может дать только прожженная интеллигентная шлюха, выросшая, кстати, в бедной интеллигентной семье.

Пробить телефон по адресной базе оказалось проще простого. Счет мобильного телефона слегка оскудел, зато в руках у меня был адрес научного сотрудника Меморина. Будем надеяться, что живет он по месту прописки, или, как сейчас говорят, регистрации. Хотя у меня слово «регистрация» ассоциируется исключительно с маршем Мендельсона. Еще раз привет фрейдистам! Ведь без Мендельсона здесь дело не обошлось.

Жил Меморин на проспекте Непокоренных. Конечно, свет не дальний. Но и не ближний. Пока я добралась, наступил вечер. И какой черт меня дернул оставить машину в гараже? Мол, перетрудилась, бедняжка, на улицах пробки, пусть моя красавица отдохнет. На улицах действительно пробки. Самое время запастись хорошим и прочным штопором. Но одно дело сидеть в салоне своего автомобиля, слушать свое любимое радио, и совсем другое — быть втиснутой в грязное сиденье маршрутки между потной толстой бабой и потным тощим мужиком. Да и водитель попался лихой, сразу видно — любитель американских горок и русского экстрима. Мы постоянно кого-то обгоняли по пешеходному тротуару (подозреваю, что пешеходов), с кем-то ругались (опять же с прохожими), застревали в проходных дворах вместе с такими же маршрутными лихачами. Когда я выползла из салона, ноги не держали, голова кружилась, а цвет лица чем-то напоминал шкурку Жбана. Даже Гена и тот выглядел бы сейчас намного лучше меня. К тому же выяснилось, что я вышла в начале проспекта Непокоренных, а мне надо было в самый конец. Пока шла на своих каблуках ругала всех: себя — за все, Петра Великого за широкие улицы и питерские болота, водителя маршрутки — за тупость, не известных мне непокоренных товарищей — за проспект, названный в их честь. Больше всего ругательств досталось тем, кто укладывал асфальт в моем больном, неправильном, но прекрасном городе. Поставить бы этих мастеров на самые высокие и тонкие каблуки и пустить как табун коней в город. Пусть на собственных щиколотках и икрах почувствуют, каково быть женщиной в Северной столице. «Я помню все твои трещинки, — сказал каблук неровному асфальту». Мои ноги загодя чувствовали каждую трещинку, впадинку, рытвину, ямку — что там у нас есть еще? Они сжимались, но мужественно топали, цокали, спотыкались. Пальцы ныли, пятки болели, коленки угрожали преждевременным отложением солей. А поясница… Господи, ты слышишь, как у меня болит поясница?! За что?! За что нам, питерским женщинам, такие дороги. Ведь мы же не дуры, в конце концов.

И все-таки признаюсь, мы — дуры. Потому что только дура наденет в такую жару высокую шпильку, а потом будет проклинать все, что причиняет ей неудобство и боль. Все рано или поздно кончается. Кончился и проспект Непокоренных. Разумеется, дом Меморина оказался самым последним. Разумеется, на двери был код. Разумеется, новый. Поэтому отгадать его не представлялось возможным. Я потопталась, демонстрируя, что мне очень надо и срочно. Прошло минут пятнадцать, как дверь открыл мужик с полным мусорным ведром. Кажется, встретить такого не к добру. Или в приметах сказано о русской молодке с коромыслом наперевес? Не помню.

Лифт не работал. Этаж последний. Если бы я так долго и мучительно сюда не добиралась, давно бы плюнула и отложила визит вежливости на другой раз. Но поскольку за плечами был проспект Непокоренных, то я не пожелала покориться судьбе. И поползла на последний этаж. Еще немного! Еще… Еще… Ноги, как кандалы — тянут вниз.

Вот она, долгожданная квартира. Я не задумывалась, что именно скажу Меморину: опять сработал принцип: уткнемся — разберемся. Ну и?

На звонок никто не вышел и не приветил усталую путницу. Однако как выяснилось, в этом не было надобности. Дверь сама распахнулась, и я вошла.

Задним умом мы все крепки. Уже тогда мне надо было бежать от этого места на своих высоченных бессмысленных каблуках. Уже тогда стоило забыть о Меморине, изумруде Лукреции и мертвом Иванове. Даже когда я вошла, у меня еще оставался шанс выйти сухой из воды. Оставался он и в тот момент, когда прикрыла дверь. Я им не воспользовалась. К собственной интуиции, умолявшей меня бежать, так и не прислушалась. А зря. Потому что в квартире старшего научного сотрудника Эрмитажа Семена Меморина я обнаружила труп. Комментарий? Без комментариев!

Как-то социологи провели опрос среди населения, задав вопрос: как бы вы хотели умереть? Большинство ответило — во сне, другие склонялись к быстрой смерти — «Главное, чтобы я ничего не понял».

После жизни всегда наступает смерть. Не мы придумали этот странный закон бытия, и не нам его менять. Может быть, поэтому практически каждый человек стремится запланировать собственную смерть, заранее сделать ее красивой и по возможности безболезненной. Но разве можно быть уверенным на сто процентов, что умрешь в собственной постели и во сне?! Люди публичные относятся к своему последнему часу с большей ответственностью. Если оплошать в последний момент, то вся популярность пойдет насмарку.

Жизнь любого известного человека рано или поздно становится достоянием гласности. Это аксиома. Однако исторически сложилась, что обстоятельства смерти великих людей подчас являются запретной темой. Официальные справочники сухо информируют: скончался в таком-то году, а далее, как правило, следует пелена неизвестности. Почему? Нередко на эти вопросы так и не находится ответа. Парадокс, но чем человек популярнее, тем каверзнее становится его судьба, преподнося прощальный подарок — смерть. К примеру, балетмейстер Сергей Дягилев мечтал о спокойной старости и тихой кончине. Не сбылось. Умер в Венеции, с первыми лучами солнца, после долгих мучений. Все, кто знал этого талантливого русского, приходили в ужас от одного его внешнего вида: перед смертью Дягилев похудел, его лицо было землисто-серым, а все тело покрывали язвы. Что поделать, в те времена лечить диабет еще не умели. Хотел ли он такого финала? Вряд ли.