Я ужаснулся. Еще одно наставление моего отца. Неужели вся его суровая мудрость, которую он передавал мне в надежде сделать из меня хорошего офицера, будет обращена против Гернии и моего короля? Предателем, горько подумал я. Отступником.

Неожиданно я обрадовался тому, что умер для своего мира. Мне от всей души хотелось, чтобы и Эпини не знала, что я все еще жив, чтобы никто не знал. С внезапной тошнотворной уверенностью я осознал, что все мои знания будут употреблены против моего собственного народа. Как бы трусливо это ни прозвучало, я не хотел, чтобы кто-нибудь знал, что именно я за это в ответе. Если бы мое сердце мне принадлежало, оно, должно быть, тоскливо сжалось бы. Но мне, увы, приходилось покорно сносить удовлетворение мальчика-солдата, шагавшего к дому Лисаны.

Откуда-то появился стервятник, видимо привлеченный запахом убитого зайца, с громким карканьем уселся на коньке крыши и уставился вниз яркими жадными глазками.

Ликари сидел, сжавшись в комочек, перед хижиной, у маленького костерка, который он затеплил чуть раньше. Он выглядел несчастным и одиноким, а заслышав шаги мальчика-солдата, испуганно вскинул широко распахнутые глаза.

— Что ты делаешь тут, снаружи? — строго спросил мальчик-солдат.

— Жду тебя, — поежившись, выдавил Ликари.

— Значит, дело не в боязни несчастий? Не в том, что ты сомневаешься в моих словах?

Малыш уставился на свои босые ноги. Пожалел ли его мальчик-солдат? Следующий его вопрос прозвучал мягче.

— Ты сделал все, что я просил? Принес воду и дрова? Очистил очаг от мха и земли?

— Да, великий, я сделал все, как ты велел.

— Ладно. Нам повезло. Охота была удачной, и у нас на ужин будет славный жирный заяц. Ты умеешь свежевать и разделывать зайца?

— Я видел, как это делала Фирада, — замешкавшись, ответил Ликари. — Я мог бы попытаться.

— Может, в другой раз. Сегодня я покажу тебе, как это делается.

Про себя он подумал, что не хочет потерять часть мяса из-за неловкости малыша.

— У нас нет горшка, чтобы его приготовить.

— Ты прав. Возможно. Идем-ка в дом. Посмотрим, не найдется ли там чего.

Из воспоминаний Лисаны он знал, что у нее был любимый горшок из обожженной глины, покрытый изнутри белой глазурью и украшенный снаружи черными лягушками на темно-синем фоне. И как раз подходящего размера. Мальчик-солдат подошел к месту, где она хранила его, и под смятым ковром толстого мха его пальцы нашарили лишь черепки. Он вытащил один и протер. На нем все еще была видна половина скачущей лягушки. Поблизости лежал позеленевший серп из жестоко изъеденной временем меди — все, что осталось от некогда великолепного горшка.

Это его необъяснимо огорчило. Чего он ожидал? Сколько поколений назад Лисана жила здесь? С его стороны было неразумно рассчитывать, что ее вещи сохранились. Меня удивило, что ее хижина вообще устояла. Почему же его так разочаровало то, что глиняный горшок не дожил до наших дней?

Когда он вместе с мальчиком устроился на корточках снаружи и они принялись разделывать зайца, я понял. Он хранил память Лисаны, и печаль из-за разбитой посудины принадлежала не только ему, но и ей тоже. Она очень любила и берегла этот горшок, и почему-то для нее было важно, что он все еще существует. Словно, постепенно осознал я, сохранность ее вещей означала продление ее жизни.

Поняв это, я вдруг разделил с мальчиком-солдатом его чувства. Как будто я был рисунком, обведенным по наброску. На какую-то долю мгновения я стал мальчиком-солдатом и, если бы расслабился, мог бы с ним слиться, раствориться в нем, как соль, размешанная в воде. На единственный миг слабости эта мысль показалась мне невероятно соблазнительной, но тут же я дернулся, точно рыба, попавшаяся на крючок, и освободился. Я бросился прочь от него, не обращая внимания на то, что устремляюсь в темноту. Я погрузился настолько глубоко, что он не мог до меня дотянуться, туда, где меня не доставали воспоминания Лисаны. По крайней мере, попытался. Но от его голоса мне убежать не удалось.

— Рано или поздно я одержу победу, — медленно улыбнувшись, тихо проговорил он.

— В чем? — спросил Ликари.

— Во всем, — ответил мальчик-солдат. — Во всем.

Нехотя я вернулся проследить за ними. Малыш съел одну из задних ножек зайца, а мальчик-солдат — все остальное. Он сгрыз даже хрящи, начисто обглодав косточки побольше, а меньшие разжевал и проглотил.

Я ощущал себя почти что собой, пока он скреб маленькую шкурку и растягивал ее на просушку. Он поохотился, поел и теперь занялся повседневными делами человека, который сам о себе заботится. Работа над шкуркой напомнила мне, как я делал то же самое для Эмзил и как такая простая жизнь когда-то привлекала меня. Я вдруг подумал, что скучаю по ним не меньше, чем мальчик-солдат по Лисане. Я спросил себя, может ли он улавливать мои чувства, как я его, и понять, что я люблю Эмзил так же, как он — свою древесную женщину.