И это все что он мог ей сказать?! Почему никто не мог дать хоть капельку счастья ей?

Завидовала Манька даже Борзеевичу: три первых дня она жалела его изо всех сил, а он… Когда она, почти полностью раздевшись, взвалила на себя его котомку, даже Дьявол не выдержал:

— Ты, Борзеевич, повороти-ка назад, дорога не тяжелая, съедешь обратно как-нибудь, а если с нами, считаю до трех — и выздоравливаешь! Раз, два, три…

Слегка покраснев и смутившись, Борзеевич выздоровел. Мгновенно. И сразу стал опытным.

И откуда столько прыти взялось!

— Ну вот, видишь, Маня, чудеса случаются иногда, — подразнил Дьявол обоих, пробиваясь вперед. — А ты сомневалась, что я воскрешать умею…

Целый день с Борзеевичем Манька не разговаривала, но он виновато ухаживал за нею, то вскипятив чаю, то протоптав наперед дорогу, то вырубив топориком в подъеме заступы. На следующее утро она его простила.

Но не Дьявола.

А причина простая: Борзеевич учудил себе снегоступы, сплетенные из ивовых прутьев. Она к ним тоже приспособилась — но так железо не снашивалось, и Дьявол повелел облегчение отменить. Дискриминация по железному признаку была налицо.

В горах снег оказался другим, особенно после схода лавины. Он не проваливался, идти по нему можно было, как по земле, а были места, где снега не было вовсе, его сдувало. В горах снегу было больше, чем в лесу, но все равно, то и дело каменная промерзшая земля внезапно вырастала лысая, обдуваемые самыми страшными ветрами, какие встречала. А было, что еще хуже, чем после метели в лесу, проваливались так, что и не выбраться. Особенно, если перед тем снег треснул и разошелся, а потом расщелину замело — и тут уж только на Дьявола уповать. Но помощи от Бога Нечисти не дождешься, если сам себе не поможешь. Чтобы выбраться, использовали лук и веревку, а Дьявол крепил стрелу. Или неугасимой веткой выжигали дыру, выбираясь по образовавшемуся проходу, нередко обнаружив, что день или два пропали даром. Выжигать снег было опасно — лавина воды, если расщелина в леднике, как мешок, могла хлынуть на голову и утопить или смыть в еще худшее место. Тыкали ветку в снег и отдергивали, не давая ей разогреться как следует, чтобы проверить, куда уходит вода, и уходит ли. Идти по горам оказалось не то, что по равнинам, пусть и снег. Ветер сбивал с ног, катил вперед или назад, уж как повезет, пробирая до последней косточки. Не раз съезжала она по склонам. И тут снег подтаивал, образуя ледяные горки, по которым катилась в своих железных обутках, как на коньках, полусогнувшись и растопырив руки в стороны. И если ее не успевали вовремя подхватить, откатывалась порой на всю длину веревки, утягивая за собой Борзеевича.

Не лучше было, когда наметенный снег обваливался, открывая непреодолимую преграду. В такую стену колышки из неугасимого полена не воткнешь, а железных крючьев взяли раз два и обчелся. Врубались в стену наискось, и не знали, чего ждать. В любой момент снежно-ледовая стена могла отколоться, особенно когда подтягивались на веревке, привязанной к непроверенному крюку. Добравшись до такой преграды, иногда останавливались на ночь, втыкая в нее ветку неугасимого полена, чтобы к утру оттаяла, обнажив скальную породу.

Или вдруг начинались такие нагромождения скал, которые острыми концами торчали вверх, точно деревья, напоминая Ад с ее уродливым застывшим прошлым — и не забраться на них, не пройти через них, и не обойти…

Иногда путь преграждал бурный поток, который сбивал с ног и тащил за собой в сторону горных озер. Согретая теплым воздухом благодатной земли гора оттаивала, тонны воды вытекали из образовавшихся в вечном леднике пещер, падая вниз с высоты в сотни метров, обрастая огромными сосульками, которые в свете ослепительно яркого солнца искрились тысячами огней. Ночью температура падала так низко, что и привычная к холодам Манька вытерпеть уже не могла. Прятались в пещерах, в норах, забивались в такие места, где бы ветер не снес их с горы, и не обрушилась сверху лавина, а потом грелись у костра и слушали страшный грохот бушующих ветров за стенами их укрытия. Казалось, что в горах ветер только такой и бывает. Или солнце, отражаясь от белого снега, выжигало роговицу — и если бы Дьявол не повязал ей на глаза косынку из полупрозрачного шелка, непременно бы ослепла. Теперь один ее глаз видел мир в розовом свете, другой в зеленом, вместе получалось серовато-бурое, но скоро она привыкла.

Оказалось, самое страшное в горах — снежные лавины. Такой беды, пожалуй, больше нигде не встретить. Снег вдруг ни с чего начинал катиться вниз, набирая скорость, подминая и вырывая с корнем деревья. После лавины оставалась твердая белая дорога. Перед каждым таким местом, которое должно было вот-вот обвалиться, Дьявол начинал дико свистеть, сотрясая горы. Если снег не обваливался, свистел еще, а на третий раз производил небольшое землетрясение, скрестив пальцы крестиком.

— Ух ты! — благоговела Манька перед дрожью земли, высовываясь из укрытий, в которые Дьявол их прятал. И кричала во весь голос: — Эге-ге-гей! — когда лавина с оглушительным грохотом прокатывалась мимо.

Борзеевич обычно падал ниц, раскинув руки в сторону.

— Свят! Свят! Свят! — молился он. А после ворчал, недовольный тем, что падать и кататься ужом приходиться слишком часто, считая опасения необоснованными: — Ведь прошли бы, стена вон выросла, а было полого…

— Ну, — независимо отвечал Дьявол, — хочется иногда поразмяться. Я какой-то маленький с вами стаю, бери меня голыми руками. Ох, Борзеевич, вторая половина зимы, снега накопилось столько, что съехать может с любого места, — вразумлял он старика. — Только я могу так… Мне солнце потушить ничего не стоит! — И снова засовывал пальцы в рот и свистел, но только еще громче, так что свист уже не слышали, но видели, как вокруг сотрясается и падают камни.

— Воистину, Маня, Свят! — подтверждал Борзеевич, когда утихал грохот. — Он беззащитную звездочку проглотит, не подавиться! — и грустно взирая на изменившийся в худшую сторону ландшафт, тыкал пальцем в новую пропасть: — И как нам теперь?

А Манька верила и не верила, размышляя, надо ли тушить звезду, возле которой, возможно, кипела жизнь, молча соглашалась с Борзеевичем, когда высокие непреступные стены открывались своей непроходимостью. Дьявол не казался ей умным. Вернее, умным, но по-своему — мог бы устроить вселенную умнее. Взять тех же вампиров: зачем куда-то расти, если и так земли навалом? Жадность, может, доводила до добра вампира, но зачем же уподобляться кучке собственного дерьма? Кучке положено перегнивать и подъедаться червями, но Богу-то, Богу! Она в Бога не метила, шла по нужде, а Борзеевич, тот вообще из любопытства, а не то, чтобы доказать, что мол вот я какой. Так неужели нельзя было хоть раз посочувствовать, пожалеть по-божески, если Бог? И надо ли усложнять дорогу, если она и без того полна трудностей? Дай ему волю, замучит досмерти.