— У нас и санки и лыжи в одном лице, — констатировал Борзеевич, сожалея, что не подумал о такой конструкции раньше. У оборотней лыжи были, но жили в лете, и все лыжи он сам же и убрал с глаз долой, огородив ими грядки изб от случайных любителей капустного листа. Зайцы хоть и держались от огорода особняком, но когда избы оставляли огород надолго, перебирались поближе, козы поглядывали на капусту с интересом.

Борзеевич так некстати напомнил об избах. Манька сразу же с грустью задумалась, забыв о кипятке.

— Маня, осторожнее, — он поддержал кружку, которую она чуть не смахнула локтем.

— Борзеевич, а там за горами весна скоро закончится… — грустно сказала Манька, вдруг ужаснувшись, что совсем забыла о времени. — Ты дни считаешь?

— А как же, сто пять дней… вышли мы в конце января, вот и считай, май там… начало, если не ошибаюсь, седьмое сегодня, скоро и тут все таять начнет… Ну не все… — он окинул взглядом вершину, на которую и смотреть-то было страшно, а еще на торосы, которые медленно, тысячелетие за тысячелетием, продвигались куда-то на север, как застывшие реки, образуя огромные ледяные завалы.

— То-то я смотрю, не высыпаюсь, а бессовестный Дьявол молчит! Ну ни в чем ему веры нет! — возмутилась она, раскрыв еще одно Дьявольское издевательство, сердито посмотрев в сторону спутников, которые молча весело болтали между собой, перебрасываясь колкостями. Это было заметно по их лицам. Они спать не собирались. Манька им позавидовала, наверное, отоспались за всю свою жизнь, провалявшись несколько тысячелетий в саркофаге. Себя она уже не винила. Если вернула с того света, то как бы они ее вспомнили.

Кто бы мог подумать, что можно и так живой оставаться?

— Угу, — промычал Борзеевич, с набитым какой-то черной гадостью ртом. — День длиннее стал, а мы все еще меряем его по закату… Надо выставить ультиматум! — предложил он, сердито посматривая в сторону Дьявола и его новых дружков. Очевидно, Борзеевич чувствовал то же самое, без Дьявола и ему было скучновато.

На подъемах по большей части Маньке и Борзеевичу приходилось замыкать колонну. Они молча плелись позади всей компании, даже не берясь предполагать, о чем, как Дьявол, призрачные спутники шумно безмолвствуют. Ни звука не доносилось от них, и если бы не видели глазами так же ясно, как себя самих, ни за что бы не поверили, что существуют такие люди. Борзеевич так и не смог объяснить этот феномен и помалкивал, доставляя Дьяволу радостное наслаждение покоем, когда авторитет его вдруг восстановился неизвестными людьми из прошлого, о которых Борзеевичу ничего не было известно. Борзеич чудовищно воспринимал возраст людей, когда в настоящем он был даже младше юноши с пятой вершины, который на вид казался младше Маньки.

Иногда троица останавливалась, призывая их доброжелательными и ободряющими улыбками сократить расстояние между ними. Догоняли, стараясь не показывать недовольство, но улыбки получались натянутыми.

— Временная петля… — однажды произнес Борзеевич, но больше ничего вразумительного сказать не получилось. Он морщил лоб, хмурил брови, хмыкал многозначительно, как будто даже догадываясь, но Дьявол ничего объяснять не стал. В колдовство Борзеевич верил, но опять же с точки зрения непонятого и не раскрытого природного закона, который исполнял желания колдовавшего. В данном случае никто не колдовал, разве что Дьявол, а Дьявол — существо недоказанное.

Подниматься с новыми спутниками было тяжеловато. В том смысле, что подъем для них нужно было готовить особо — еще один парадокс временной петли. Они будто не видели выступов, пытаясь ступить на землю в пространстве скалы, но она не пускала их, имея твердое основание и смещение по времени. Получалось, что в настоящем они должны были пройти по прошлому. Только глубокая ступенька могла приблизить их к тому месту, на которое они могли ступить. Наверное, Манька и Борзеевич, и все, что было из настоящего, они видели так же призрачно, как Манька и Борзеевич их. Единственно, чем они могли воспользоваться, чтобы воздействовать на сущее — ветка неугасимого полена и живая вода. Например, кружка с чаем на живой воде становилась для них как бы в их настоящем, или когда человек неугасимой ветвью рисовал на снегу карту.

Дьявол и хотел бы помочь — но как всегда, открыл столько причин, чтобы увильнуть, что даже Борзеевич на этот раз разоткровеничился, обзывая Дьявола всеми нехорошими словами, уже из своего лексикона, который был поболее Манькиного.

Дьявол сдался, но первая причина, открытая им, оказалась до недоумения неожиданной.

— Маня, как? — изумился Дьявол, отчитывая ее. — Перед Садом-Утопией? Вот так вот взять и подложиться? Ведь не попадут! Пострадать и претерпеть должны до конца!

— А они попадут? Они и в самом деле попадут? — удивилась Манька, вспоминая обоих другими. — Ты как Сын Человеческий заговорил!

— Но ты же их там видела? — подтвердил Дьявол. — Маня, я не Сын человеческий, я не даю венец жизни по смерти — я даю жизнь, а скорбь не длится десять дней, когда темница выходит из среды человека. Но человек привыкает думать стенами темницы и сам становится ею. Думаешь легко человеку вдруг остаться без мечты, понимая, что все, что у него есть, кучка вампиров? Они все после укуса дней десять лежать мертвые, скорбя о себе новою душою. И оживают, и поднимаются, получая вторую жизнь, не изведав смерти первой, не вспоминая, что смерть вторая — это смерть, и надеяться уже не на что, — он кивнул на спутников. — Они не умирали, они избрали другой путь.