— Делай как знаешь. Наше дитя, нам за него ответ держать и перед богом, и перед людьми.

…Отец и сын сидели рядом на скамейки у палисадника. Был тихий осенний вечер, прозрачный и теп-лый, какие нередки в бабье лето. Ветер не шелестел в пожелтевших листьях старого клена; угасающее солнце касалось их золотого наряда, рассекало длинными тенями жесткую траву. Сын смотрел перед собой выцветшими глазами, но глаза эти не замечали ничего — на лице не было следа чувств и мыслей.

Илья наблюдал за сыном и холод обнимал его — пропасть, огромная пропасть между ними. У кого хватит сил и терпения мост проложить, соединить их?

— Нам слесаря нужны, — как бы невзначай, не Саньке, — земле, воздуху прошептал он. — Ты мог бы пой-ти.

Сын не вздрогнул ни единым мускулом, не повернул головы — так же смотрел вперед и никуда.

— Пустое это, отец. И ты знаешь, и я знаю — пустое. Меня нет. Давно уже нет…

Илья услышал голос сына и ужаснулся — чужой, утробный. Говорит Санька, чуть приоткрыв рот, а губы мертвы, недвижны. Лишь на шее ползает острый кадык, гипнотизирует Илью, помогает понять слова, — слова, не мысли.

…- Я умер. Для всех, для самого себя умер. Здесь, — он коснулся пальцами левого нагрудного кармана гимнастерки — любимой своей одежки, — ничего нет. Я даже думаю — и не было никогда. Ты в этом не вино-ват. Никто не виноват… Все виновато… Что, думаешь — я дошел? Да, дошел. Но не свихнулся… Пока не свихнулся. — Санька ожил; в глазах его засветился тусклый огонек. Он торопился выговорится, глотал буквы и слова; руки нервно теребили ткань брюк и гимнастерки, взлетали, зависая в воздухе, и падали. — Я знаю, знаю лучше тебя, лучше всех вас, таких правильных, что ждет меня. Но я не хочу, может ли это уместиться в ваших головах? не хочу ничего. Это вам хочется сделать меня таким же правильным, как вы. А чем ваша жизнь лучше моей? Вы в тумане, вас окружают бледные очертания полезности, правоты, сча-стья; вчерашний день — в тумане, завтрашний — в тумане. Прекрасно! Я свой туман сам творю. Ваш — дру-гими создан. Жалеть меня? Не проще ли принять, как принимаете все вокруг, смириться, как смирились со всем вокруг?..

Если бы я хоть однажды встретил человека, который знает, как развеять туман, я бы пошел за ним, отчаянно пошел, как на амбразуру. Нет такого человека. Нет на моем пути. Каждое утро смотрю на вос-ток, жду солнца. Оно еще не поднялось; черное небо светлеет, светлеет, обещает — сейчас день придет, потерпи, не закрывай глаза, не закрывай…

Илья не мог пошевелиться. Слова сына придавили его к скамье, запутали мысли — попробуй, разбе-рись, с какого боку к ним подступиться.

Огонек потух.

— Нет такого человека. Укажи его, — я оживу. — Санька встал, прямой и худой, сделал неверный шаг, ог-лянулся. Илье показалось — теплится огонек! — вгляделся — нет, показалось.

— Где амбразура? Где? Эх, знать бы…

Было. Так было. И выплывало в памяти не только словом, и жестом, и холодком по спине. Кто обвинит его в безучастности? Кто посмеет сказать: — "Ничего ты, Илья, не делал. Покой тебе дороже?" — Неправ-да! Пытался! Не моя вина, что не смог.

Что это я? Оправданий ищу? Зачем? Перед кем оправдываться, если сам себя осудил? Не смог? Вот и вина. Самая-самая. Тяжелей нету. Осужденному наказание дано. Кончится оно — и освободился человек, искупил. Илье никогда не освободиться, не искупить.

10

Нахальный "волговский" сигнал ворвался в кабину.

Илья крутанул баранку, освобождая полосу. Колеса правого борта запрыгали по обочине. "Волга" обо-гнала его и, перекрыв дорогу, остановилась.

Два ноля в номере, — зафиксировал он. — Что им надо? — Илья уперся руками в баранку, откинулся. — Сами подойдут. Не они мне, я им спонадобился.

В машине ждали; ждали нетерпеливо, поигрывая педалью глаза.

Кто за рулем — Сам или Торопыга? Заднее стекло зашторено — не видать. Усмехнулся и прикрыв глаза, оставив маленькие просветы. — Кто кого пересидит?

Дверца "волги" открылась. Торопыга нарочито медленно покопался у багажника, протер тряпкой фона-ри, заходя сбоку и выглядывая — не вышел ли Илья? Не дождался, пошел сам. Немыслимое унижение ис-пытывал он. Его, Сергея Торопыгу, личного шофера и почти первого зама, заставили покинуть уютное кресло и тащиться к этому "барану", который ездить путем не умеет… Он перебирал в уме ходы — как от-платит за это упрямство: четвертует, колесует, или согнет в бараний рог? Ха! "Барана" в бараний рог! Лучше и не придумаешь.

Удачная мысль развеселила его. Он сравнялся с ЗИЛком и ударил кулаком по крылу. Железо ответило гулом.

Илья открыл глаза.

Торопыга пошевелил пальцами, поманил.

— Выйди!

Илья опустил стекло.

— Выйди! — приказал Сергей.

— Чего надо?

— Дай-ка пять флаконов.

— Как это "дай"?

— Хорош ломаться. — Полез в карман за деньгами.

— Я вам не магазин, — в Илье росло раздражение. Ишь, хозяин какой, даже не просит, требует.

Торопыга был трепач, каких свет не видывал. Болтал без умолку, и не важно, слушает его человек, не слушает — как радио. Кто-нибудь чужой проведет с ним полчаса и воскликнет: — Какой умный мужик! Еще через полчаса скажет брезгливо: — Дурак, всем дуракам дурак. А еще через полчаса отметет и первое, и второе, и насовсем поверит — трепло и весельчак; и перестанет вслушиваться в слова, искать в них мысли. За это неоценимое качество: за умение отвлечь и развеселить, за собачью преданность хозяину и выбился Торопыга в люди. Работал на легковушке, а денег загребал побольше Ильи. Задарма коттедж отхватил, в год по два санатория узнавал — раз с шефом, раз сам. — Я любую дамочку в пять минут уломаю, — хвастал мужикам и слащаво причмокивал. — Подходец имею.