Отто Иверсен отошел подальше от стола. Он был совершенно оглушен, как человек, который видит, что пожар уже охватил крышу, он знает, что надо что-то спасать, а сам стоит в оцепенении и не может шагу ступить на заплетающихся ногах. Что делать? За что хвататься?

Отто Иверсен был женат уже двадцать лет, и у него было восемь детей. В рыцарском зале красуется писанная маслом его супруга — ручки сложены на животе, и фигура ее очерчена ломким двойным изгибом, выражающим нежную кротость и чувствительность нрава — чинная дама с красноватыми веками. Детки растут славные, послушные; сам Отто Иверсен торгует дичью из своих лесов и разводит племенных бычков на продажу, дела у него идут на лад… В этот самый миг, когда пришелец с хрустом раскусывает мозговую косточку, малолетние дети Отто Иверсена крепко спят в своих кроватках, а в июне его хрупкая и слабенькая жена снова должна родить. Так неужели можно допустить, чтобы этот волк ворвался в семейное гнездышко и отнял у них последний кусок? Ну уж нет! Матушка Отто Иверсена покоилась в обитом бархатом гробу под плитами склепа, в этот миг сын вспомнил о ней… Не может быть, чтобы бог так тяжко его покарал!

Аксель окончил еду, в усадьбе царила тишина. От стен тянуло сыростью. Хозяин, застыв на месте, разглядывал своего посетителя. А тот, сидя за столом, размышлял в это время, какой ночлег ему могут предложить в такой захудалой усадьбе — придется заночевать среди уховерток под мышиную возню; тут хозяин снова приблизился к столу, у него было такое выражение, словно он только что вспомнил о каком-то несчастье. Лицо у него покрылось землистой бледностью, рот совсем утонул в бороде.

— К сожалению, мы не можем предложить вам ночлега, — пробормотал Отто Иверсен довольно невнятно, барабаня пальцами по столу и потупив глаза. — В доме — больные, да к тому же наехали гости, так что уж…

Он поднял глаза.

Аксель уехал не мешкая, и никакое сожаление не стеснило ему сердце. Выехав со двора, он тут же навек позабыл скупердяя хозяина. Через час он был уже возле фьорда и остановился у дверей кузнеца. Навстречу ему на крыльцо вышел Миккель.

В доме кузнеца они провели вечер в уюте и покое. Хозяйство у Нильса Тёгерсена было поставлено хорошо; он был женат и обзавелся детьми, но в остальном мало изменился. Одетый в неизменный кожаный фартук, он показался Миккелю таким же хмурым, как прежде, и таким же двужильным.

Миккелю повезло, потому что он застал старого Тёгера еще живым; старику было уж под девяносто. Он сидел в углу возле очага, ноги его были укутаны толстым слоем соломы. Он почти оглох, и ум у него ослабел к старости, но здоровье было еще хорошее. Сына своего Миккеля он так и не узнал.

За ужином Миккель все поглядывал на отца. Невестка старательно ухаживала за стариком. Руки старого Тёгера были такие белые, словно покрылись плесенью, кожа пожухла, как вареная, на ней проступали выцветшие водянистые пятна, но трясучка не особенно бросалась в глаза. Нильс рассказал Миккелю, что восемь лет тому назад отец чуть не погиб под осыпью, забравшись в старую торфяную яму. Нильс в это время был в городе и еще не вернулся, и никому в доме не пришло в голову, что с Тёгером могло что-то случиться. Старика хватились только на следующее утро, отправились на поиски и нашли его в яме совсем засыпанного, руки его были прижаты к телу, глаза широко открыты; к счастью, под обвалом оставался доступ для воздуха, и он не задохся. Но с тех пор как его завалило землей, он иногда мучается страхами.

После ужина Миккель подсел к старику. Он хотел поговорить с ним, но из этой попытки ничего не получилось. Тогда он просто посидел подле отца, глядя на его большую бессильную голову, заросшую густым волосом. Он узнавал знакомые черты, хотя они почти утонули в зарослях бороды и усов, глаза казались незрячими. На ушах и на лысине старика появились какие-то наросты и пятна.

Посидев и помолчав, Миккель достал старинную серебряную монету, поглядел на нее и стал совать старику в руки, но они ничего не могли удержать.

— Помните ли монету, батюшка? — крикнул Миккель отцу в самое ухо, совсем забыв, что в комнате есть другие люди.

— Бя… бя…

— Помните монету? — крикнул Миккель еще раз осипшим голосом.

Остальные не вмешивались и молчали, и Миккель еще долго просидел подле старика, свесив голову и закрыв лицо руками. Вскоре старый Тёгер уснул с широко раскрытым беззубым ртом.

Спать все ложились в одной комнате, и еще долго слышно было, как бессвязно бубнит что-то старый Тёгер и ворчит во сне, словно обиженный пес.

Наутро, когда Миккель и Аксель сидели в седлах и готовы были отправиться в путь, Миккель еще раз обернулся на прощание и, сделав над собой большое усилие, спросил, не глядя на брата:

— А как Анна-Метта, что с ней?..

— Она замужем, живет в Саллинге, у нее уже взрослые дети, — громко и без запинки сообщил Нильс, поспешая бегом возле всадников, так как лошади уже тронулись. — Йенс Сивертсен помер спокойно. Все у нее хорошо, Миккель, я сам хотел тебе сказать…

Он еще что-то крикнул вдогонку, но Миккель уже пустил коня в галоп, Аксель нагнал его только за холмами.

Это было во вторник, во время празднеств, происходивших в Стокгольме в честь торжественной встречи и коронации короля Кристьерна {33} . Миккель Тёгерсен пришел в караульню, у него было поручение к Йенсу Андерсену. Ему сказали, что Йенс Андерсен парится в бане. Но поручение было совершенно безотлагательное, и потому Миккель разделся, чтобы повидаться с епископом. Войдя в жарко натопленную баню, он сперва ничего не мог разглядеть перед собой — все застилал пар, густой, как белый войлок; Миккель слышал звон ведер, громкое шипение выплеснутой на каменку воды. В глубине пышущей жаром мглы звучали голоса. Миккель остановился на пороге, пар обжигал ему грудь и, превращаясь в водяные капли, струился по ногам. Вдруг впереди точно сгустилась из клубящегося пара человеческая фигура, и перед Миккелем предстал распаренный до медно-красного цвета человек. То был король Кристьерн. Миккель поспешно отвел взгляд от его лица и, видя перед собой мускулистую, широкую грудь, покрытую густой рыжей порослью, услышал нетерпеливый королевский голос: