— Гроб я с собою ношу оттого, что боюсь остаться бездомным. В гробе мой дом, — ответил по правде Аксель. — В могиле мне хорошо. Мне хорошо, когда ты меня утешаешь. Когда ты, Ингер, резва и веселые песни поешь, тогда я забываюсь. Розами устлан мой гроб, лепестки мягче пуха сон мой лелеют, в райском мраке я сплю. Дивно спится в земле. Когда ты в каморке своей веселишься и словно пташка щебечешь.

— Возьми и меня туда! — стала Ингер просить, разразившись бурно слезами. — Забери меня в землю.

— Когда ты кручинишься, Ингер, и слезы льешь, причитая, мой гроб до краев наливается стоялой кровью! Страшно в могиле, милая Ингер, зачем ты стремишься за мной? В могиле место усопшим. Зачем ты плачешь по мне? Я умер. Зачем ты любишь меня?

Аксель молвил эти слова терпеливо и твердо, словно речь эту он наизусть затвердил. Аксель набрался такого ума, что представить себе невозможно, и оцепеневший язык изрекал добытое необратимым познаньем.

— Что же ты не целуешь меня? — прошептала она еле слышно и приблизилась, вся трепеща. Аксель не шелохнулся. Тогда она захотела его отогреть, и прижалась сердцем горячим к холодному сердцу, и стала ласкать и голубить. Но он был неживой. Она в тоске позвала, имя его повторяя, ибо думала — он задремал и забылся. Но то был не сон. Нет, он не спал.

А ночь истекала.

— Чу! Петух прокричал, занимается утро, — Аксель сказал. Но Ингер его крепко держала.

— Небо белеет, все покойники прячутся в землю, — молвил Аксель в тревоге.

Но Ингер головой приникла к мертвой груди.

— Уж окно розовеет, скоро солнце взойдет, — глухо Аксель опять говорит. — Мне в землю пора.

Но едва он за дверь, как бедная Ингер заметалась в отчаянье и, наказ позабыв, руки ломая, пошла ему вслед и в темном лесу догнала. Она шла за ним следом, с каждым шагом слезы роняя, и так они вышли на берег морской. Глянула Ингер и видит — он на глазах побледнел и кровь засочилась с водою из его уст.

— С собой возьми и меня, — взмолилась она в ужасе и безумной тоске, и он взял ее через пролив по просветлевшим волнам. Восток разгорался, когда они шли через степь.

А как на кладбище вышли, и солнце взошло. В пронзительном свете зари видит Ингер — у Акселя очи истлели, щеки его провалились, и кость проступила под ними. Ноги его, прикоснувшись босыми ступнями к земле, зябкой дрожью взялись.

— Больше уж ты горевать не будешь по мне, — так сказал Аксель своей ненаглядной невесте, и холодно голос усталый его прозвучал.

— Не плачь обо мне никогда! — так просил и велел он. Но Ингер все не хотела его отпускать.

Аксель только рассмеялся тихонько. Он стоял перед ней жалкий и властный.

— Погляди-ка на небо! — сказал он тогда, усмехнувшись с нежностью несказанной и словно с неутолимой тоской, усталостью изнурен и по земле истомившись. — Видишь, как радостна ночь на прощанье!

Глянула Ингер наверх на поблекшие звезды. А мертвец скрылся в земле. Больше она уж его не видала.

Старик в плаще пилигрима, с капюшоном на голове и с морской раковиной, которая висела у него на шнурке, надетом на шею, взошел на вершину одного из холмов, поднимающихся к югу от Гробёлле; сложив руки на посохе, он постоял там, озирая долину, рукав фьорда и косогоры. Это был Миккель Тёгерсен.

Он снова вернулся на родину. Ничто здесь не изменилось, но как будто стало пониже. Был сентябрь. Прохладно светило солнце. В деревне за рекой над хлебными скирдами летали стаями воробьи и скворцы. Возле устья стоял отчий дом Миккеля. Он увидел, что около старого жилья выросла большая новая постройка. Появились и новые поля, где прежде была не распаханная земля, теперь пашни протянулись до самого берега.

«Жив ли еще Нильс?» — подумал Миккель.

Оказалось, что жив, только постарел заметно. Случилось так, что, войдя в горницу, Миккель застал в ней одного Нильса. Нильс сидел за столом на хозяйском месте, вид у него был заспанный, в волосах торчала солома и мякина, он только что встал от послеобеденного сна. Пивная кружка была облеплена мухами, при появлении Миккеля они дружно поднялись в воздух и с жужжанием разлетелись в разные стороны.

При виде брата в одежде паломника Нильс молча перекрестился. Понемногу он стал приходить в изумление, а там и обрадовался. Миккель тихо подсел к столу, и они повели негромкий разговор, стараясь не нарушить покоя остальных домашних.

— Ребята ушли поспать, — сказал Нильс — С приездом, брат! Притомился, поди! Конечно, как же иначе! Пить хочешь? Вот поганые мухи! Погоди, я сейчас!

Нильс нацедил свежего пива и опять уселся разговаривать. Он от души обрадовался брату, вопросы и восклицания так и посыпались из его уст, хотя говорил он, как всегда, скованно и суховато, такая уж у него была натура. Впрочем, взгляд у него стал теперь живее и вся повадка уверенней, чем у прежнего Нильса, которого помнил Миккель; да и немудрено, конечно, — ведь он уже много лет как сделался самостоятельным хозяином в усадьбе.