Ольгу обычно не слишком занимало, как относятся к ней люди, ей было важно собственное отношение, свой жадный к ним интерес. Чувство это неизмеримо возросло с появлением тетради в черной клеенчатой обложке. Но она не могла воспринимать Кирилла просто как знакомого или дорожного спутника, и его пренебрежение ее коробило. «Неужели все дело в том, что они люди нерядовых профессий, а я простая служащая? Но ведь Жанна всего лишь администратор от искусства. Преуспевающий администратор, по какое нам с Игорем до этого дело? И все нее Игорь считается с ней, а Кирилл со мной нет. При этом Жанна нисколько не волнует Игоря. Разве так смотрел он на нее на острове? Сейчас у него взгляд вареного судака. И Жанна это чувствует и распускает хвост. Неужели ей нравится мой мрачнюга? Он привлекает женщин, но более молодых, наивных, неискушенных, он им безотчетно напоминает тех антигероев, о которых они не читали и которых не видели на экране, но чей манящий образ реет в воздухе. Но Жанна — тертый калач, впрочем, ум и ловкость администратора не имеют отношения к женской сути. Забалованная любовью Кирилла, она могла остаться недоразвитой в сфере чувства. К тому же в своем кругу она привыкла царить и сонный взгляд когда-то жадно распахнутых глаз ее задевает. Ладно, поживем — увидим. Мне здесь отводится роль собачьей души, верной, преданной, заранее на все согласной и радостно лижущей хозяйские руки. Вообще-то мне плевать на их дурацкое высокомерие, я действительно всему рада, с тех пор как выздоровела моя девочка и… с тех пор как у меня есть моя тетрадь», — последнее сказалось в ней через заминку, разозлившую Ольгу. «Почему я должна этого стесняться? Потому что я не просто веду дневник, а замахиваюсь на литературу. В дилетантстве есть что-то стыдное. Но так ли уж величествен профессионализм, если за ним нет бога? Чем ремесленник от науки или искусства лучше одаренного дилетанта? Тем, что он, как правило, точнее, тверже делает свое дело. А я даже не знаю, есть ли у меня хоть какие-то способности. Но я никому не навязываю своих писаний. Стоп!.. Я отдаю им время, которое должно принадлежать дому, семье, детям. О господи!.. Кто-нибудь еще задумывается над этим?.. Ладно, хватит ныть, надо собираться в дорогу. Ни от Игоря, ни от гостей не жди проку, а ведь двое из нашей компании — настоящее „кладбище для отбивных“ — откуда это?..»

…Через три дня погожим утром они ели тощие шашлыки на струганых деревянных палочках, запивая горячее, с дымком мясо бледно-розовым молдавским вином у стен Троице-Сергиевой лавры.

А затем долго слонялись по монастырскому подворью, приглядываясь к похожим на хлопья копоти старухам с обглоданными древними лицами и горящими глазами фанатичек, к калекам в креслах на колесах и самодельных тележках, иные перемещались вползь, отталкиваясь от земли деревянными утюгами, обезножевшие страдальцы пронесли веру в исцеление со дней Сергия Радонежского, к ражим молодцам-семинаристам, наводящим на мысль о бессмертном забулдыге Хоме Бруте и разудалым бурсакам, столь любимым русской словесностью, к чинным слушателям — или как их там? — духовной академии с бледными лицами в обрамлении жидких молодых бород и пытливым, исподлобья, взглядом; куда меньше привлекали их многажды виденные храмы, колокольни, трапезные, палаты. У скорбных могил Годуновых Игорь покинул компанию и пошел в машину читать «Графа Монте-Кристо». «Мне нравится, что ваш муж не притворяется любителем старины, — заметила Жанна. — Кажется, он вообще не играет ни в какие культурные игры». Уж не в Ольгу ли она метила, считая показным ее наивный энтузиазм? Но Ольга была искренна, в чем не собиралась убеждать Жанну, впрочем, поступаться в поездке чем-либо для себя интересным она тоже не намерена, пусть лучше Жанна подозревает ее в ломанье. «Да, он естествен, как природа, — сказала она о муже. — Правда, природу никто не обвинит в невоспитанности». — «Господь с нами, мне это и в голову не приходило, — впервые смешалась Жанна. — Мне очень нравится простота его поведения. Я сама такая же». — «Ну, значит, вы легко найдете общий язык». Ольга заметила, что Кирилл прислушивается к их разговору, как-то подозрительно щурясь. Похоже, ему доставило удовольствие, что Жанну сбили с толку…

Из тетради Ольги Курбатовой:

«…Мы уже четвертый день в пути. Я мало записываю, потому что негде уединиться. Я не люблю раскрывать свою тетрадь даже на глазах Игоря. Это все равно что раздеться при посторонних. Правда, большинство людей относится к этому с простотой богов Олимпа, не замечавших, драпируют ли легкие ткани их совершенные тела или сорваны шаловливым зефиром, а я так не умею. Я до сих пор стесняюсь Игоря и ни за что не покажусь голой своей дочери. И дело не в том, что я стыжусь своего тела, я нормально сложена, не одрябла, у меня чистая кожа, но мои старомодные родители внушили мне в детстве несовременную стыдливость. И мне отчаянно стыдно записывать свои сокровенные мысли на глазах других, ощущение такое, будто я душевно обнажаюсь. А приткнуться негде, твое укромье сразу обнаруживают я с ехидцей: „Никак сочиняете!“ или что-нибудь столь же дурацкое. И почему об этом положено спрашивать с лукаво-усмешливым видом, будто ребенка, изображающего курильщика с помощью щепки или карандаша: „Да ты никак дымишь, малыш?“ То ли так бессознательно выражается неверие в твои возможности, то ли замаскированное презрение к бездарной любительщине? У Чехова есть рассказ про сельского сочинителя, замученного насмешками и кличкой „писатель“. Я уже не раз слышала и от Жанны и от Кирилла: „Наша сочинительница“. Нет, я ничего не сочиняю, записываю как есть. Вернее, как вижу. Стараюсь понять себя и других, все, что происходит с нами, хотя с нами ровным счетом ничего не происходит. Но вот я раскрываю тетрадку, беру карандаш, и пусто прожитый день заполняется; на самом деле все время что-то происходит, только мы не задерживаемся на „мелочах“, ничему не придаем значения, торопимся жить дальше. Единственный способ дать происходящему вокруг тебя значение и вес — это фиксировать его на бумаге. Но не так, как я делала все предыдущие дни, — на скорую руку, чтобы, упаси боже, никто не застал меня за стыдным занятием. Ведь не думала же я о том, как выгляжу, когда рожала, мне надо было дать жизнь ребенку, помочь ему появиться на свет, ничего в нем не повредив, я была сосредоточена на своем важном труде, так и здесь нечего стесняться, надо тужиться и не думать о том, какое впечатление ты производишь на окружающих…

Посмотрела я свои записи — до чего же они бедные и формальные! А ведь мы проехали Загорск, Переяславль, Ростов, Борисоглебское — мои любимые места. А пишу я о них так, будто собираю материалы для туристской брошюрки, голые факты, пустые сведения. Кстати, для этого можно было бы и не ехать. Жанна знает все о каждом здании, церкви, колокольне. У нее поразительная механическая память, и она запомнила все, чему ее учили на лекциях по истории отечественной архитектуры. Правда, я заметила у нее странную особенность: она не узнает здания, даже целые ансамбли; так она не узнала Горицкий монастырь в Переяславле, но стоило назвать его, как она буквально засыпала нас сведениями об этом памятнике. То же самое произошло в Ростове и в Борисоглебском. Может, потому и не вышло из нее зодчего, что ее глаз не отзывается на форму и образ строений? Зачем же пошла она в архитектурный? А зачем я пошла в финансовый? В школе мне легче всего давалась математика, возможно, Жанна была первой по черчению. В отличие от нее Кирилл сразу узнает любой памятник, но ни дат и ничего прочего, сопутствующего не помнит. И тут Жанна берет свое. О любой церкви она может сказать, когда и кем построена, по какому поводу, когда освящена, когда и как перестраивалась, какие хранит культовые ценности. Раньше я бы с ума сошла от радости, что мне все так замечательно объясняют, а сейчас притворяюсь, будто в восторге и упоении. Конечно, мне приятно видеть кремли, и храмы, и золотые купола, но жизнь, творящаяся в железной коробочке нашей машины и на привалах, интереснее „седой старины“ и плоских грустных пространств, приютивших ее в себе. Храмы, колокольни, звонницы, трапезные, палаты, алтари, иконостасы, царские врата, простите мне мою холодность, я еще вернусь к вам, а пока мне хочется разобраться в моих спутниках, прежде всего, конечно, в Иванцовых. Игоря на время исключаю, хотя и он любопытен в сложившихся обстоятельствах. Об Иванцовых, если просто и коротко: разомкнулось объятие. Но как, почему и кто первый убрал руки, не знаю. Скорей всего резкого разрыва не было, время исподволь развело сцеп. Но не ошибаюсь ли я? Юный пыл нельзя сохранять вечно. Страсть уступает место другой любви: спокойной, верной, надежной и по-своему не менее сильной, чем в головокружении начала. Мне хочется уверить себя, что у них что-то разладилось. Но я исхожу из внешнего, поверхностного впечатления. Конечно, сейчас они не укроются на острове и не выйдут обнаженными навстречу непрошеным гостям, чтобы изгнать их из своего рая. Им прежнее уединение не только не нужно, но, пожалуй, опасно, поскольку обнаружится возникшая между ними пустота. Они редко обращаются друг к другу: все переговорено, и каждый заранее знает, что скажет другой. Кирилл, правда, подсказывает Жанне названия церквей и делает это деликатно, как бы между прочим, щадя ее самолюбие, чего никак не скажешь о моем профессоре. Конечно, Игорь хам, да и я не прежняя овечка, но разве мы ничего не значим друг для друга? Да он загнется без меня, прежде чем научится жарить себе яичницу. Впрочем, погибнет он не от голода, а от неконтактности, полного неумения строить отношения с людьми. Я веду его сквозь жизнь на невидимых помочах, как малыша, учащегося ходить. Сам он не сделал мне, в сущности, ничего хорошего, кроме детей, но и этого более чем достаточно, чтобы я прощала ему жалкие грехи. А честно — и мне без него стало бы куда труднее. Своей слабостью, неприспособленностью он будит во мне какие-то скрытые силы, делает смелее и выносливей. И не только это. Он необходим мне со своим вечно дурным настроением, болезнями и странной гордостью. Он никогда ни перед кем не заискивал, не искал окольных путей, нужных людей, покровителей, был сам по себе и поступал только себе во вред. Это редкость в наше прагматическое время. Мы никогда не были Адамом и Евой, но молодость у нас была, и были единство, и радость, и хорошая компания, и доброе застолье. Потом у него испортился характер, все потускнело, я переключилась на детей, он — на баб, но, по совести, мне трудно его упрекнуть. Неудовлетворенность главным делом плохо компенсировалась в семейной жизни, где он тоже оказался на вторых ролях. По-моему, из-за этого он не смог по-настоящему сблизиться с детьми. Он их любит, но словно на расстоянии. Нельзя сказать, что у нас с ним наступило охлаждение, пламени-то сроду не было, поскольку я не сумела зажечься. Но у нас с ним застыло в приемлемой форме супряги — мне недавно попалось это слово в романе о послереволюционной деревне, так называли объединение двух крестьянских дворов на экономической основе. Нас с Игорем связывает не только экономика, мы нужны друг другу, нужны детям, мы будем до конца тащить вдвоем свой воз. Впрочем, за это нельзя ручаться. Недавно я поняла, что время работает не на укрепление, а на расслабление уз. И вдовцы с такой быстротой женятся, а вдовы — выходит замуж, что не только не успевают износить башмаков, в которых шли за гробом, но и просто разуться после похорон. Очевидно, в слишком затянувшихся браках изгнивает живая сердцевина и остается мертвая оболочка из рутины, привычки, боязни осложнений, и смерть несет избавление более жизнестойкому. Но это уже в старости, которой мы покамест не достигли. А сейчас мы с Игорем — замечательная, крепкая советская семья, а вот что такое Иванцовы — неясно. Они начинали на очень высокой ноте и, кажется, сорвали голос. Получился каламбур: они действительно больше не поют дуэтом. К тому же у них нет детей, а это тоже кое-что значит. В их душах просторно, там найдется место для любого постояльца. Похоже, Жанна решила приручить — скажем деликатно — моего невежу. Это по ее инициативе мы разбились на пары. Правят в очередь то она, то Игорь, поэтому они занимают передние места. Кирилл поначалу брал в руки баранку, но с такой ленью, что его перестали тревожить, я же так и не научилась водить машину, мы задние пассажиры. Жанна правит лучше Игоря, увереннее, а главное, куда свободней. Игорь вопьется в дорогу и уж ничего не замечает, кроме встречных машин, дорожных указателей, обочин и пищеварения мотора. А Жанна правит как бы между прочим, одной рукой, другая обычно занята сигаретой — курит она беспрерывно, иногда поправляет прическу или пудрит нос, разглядывает себя в зеркальце, к тому же трещит без умолку. Из-за шума мотора почти ничего не слышно, но иногда долетают волшебные имена Феллини, Минелли, Мартини, впрочем, последнее, кажется, не из державы искусства, а по винной части. Жаль только, что Игорь не оценит всех этих тонкостей, он терпеть не может кино, эстраду, за границей не бывал, а из напитков предпочитает водку и пиво. А я вдруг поняла Игоря. Он не может простить Жанне, что она украла у него ту стройную девочку с необитаемого острова. Ведь если не делать удручающих сравнений с прошлым, то Жанна по-своему хороша и уж, во всяком случае, неизмеримо лучше Игоревых лохмушек. Но он помнил островитянку, а Жанна ее убила. И он мстит ей вызывающим пренебрежением. А Жанна не привыкла терпеть поражения. Ей необходимо самоутверждаться в любом окружении, любой среде. А зачем? Она же очень преуспевает по службе. Но не преуспевает у Кирилла, и это ей небезразлично. Ей кажется, что, швырнув Игоря к своим ногам, она выиграет в глазах Кирилла. А чего хочу я? Чтобы Кирилл заметил меня, догадался, что я тоже женщина. Неужели он мне действительно нравится? Нет, это что-то другое. Он мне по-человечески не нравится. Ужасно трудно сформулировать свое отношение к нему. Он проник мне в кровь. Это случилось еще тогда, на острове. Потом я забыла о нем, по вот он появился, и давно канувшее вернулось. Мне это мешает. Я не представляла, что в такой тесной территориальной близости — нас же прямо кидает друг на друга на ухабах — можно остаться столь разобщенными. Незнакомые люди в общем купе невольно вступают в какие-то отношения. Кирилл же меня не видит. Что я — порченая, или патологический урод, или непроходимая дура? Да ведь нет ничего этого, и другим людям я чаще всего нравлюсь — и мужчинам и женщинам. Но здесь я провалилась и у него и у нее, хотя и устраиваю их как спутница, тем более что веду наше маленькое дорожное хозяйство.

Лишь раз он обратился ко мне. Жанна, почти бросив руль на скверном, ухабистом, разбитом шоссе за Ярославлем, что-то с жаром доказывала Игорю, почти задевая горящей сигаретой его сонное лицо.

— Отелло и Дездемона, — сказал Кирилл. — Только навыворот.

Я не поняла.

— Старый мавр доконал девчонку болтовней. Здесь роли переменились: Дездемона берет мавра за горло.

— Вы ревнуете? — спросила я.

Он усмехнулся и ничего не сказал…

15 июля

…Давно ли я написала, что древности меня не волнуют, и вот уже должна взять назад эти безответственные слова. Мефодиевский монастырь перевернул мне душу. Боже, до чего же хороши белоснежный кремль, и собор, и надвратная церковь, опрокинувшиеся в прозрачное озеро! А трехсотлетние живые дубы, бархатистый исчерна зеленый мох на камнях в изножии монастырских стен, а трапезная с узкими прорезями окон, а деревянная галерея, идущая вдоль долгого пристенного здания, где находились монашеские кельи! Как это чудесно и как горестно мое словесное бессилие… Великая и проклятая русская литература сказала о монастырях, церквах и соборах все, что можно сказать, и с верой, и с безверием, и до слез трогательно, и насмешливо, и восторженно, и осуждающе, и с печалью, как об уходящем, и с каннибальим оскалом: да сгинь!.. Нет у меня своих, никогда и никем по произнесенных слов, а придет человек, посмотрит вокруг такими же, как у меня, серо-голубыми глазами и увидит вроде бы то же, что вижу я: белые стены, золотые главы, узкие окна, бойницы, дубы и ворон, но увидит так, будто никто до него не видел, и скажет об этом такое, словно не было ни Тургенева, ни Лескова, ни Чехова, ни Бунина, ни Мельникова-Печерского, никого, и люди ахнут и сами увидят все по-новому, как он велел. Какое же это счастье, и почему мне не дано? Лучше бы уж вовсе не догадываться о нем, тогда бы душа была спокойна. Как у моего Игоря или Жанны. Кирилл, тот малость загрустил, но по своему поводу. Вот, мол, обычное строение XV века: крепостца на северном пределе начавшего расползаться княжества Московского и собор как собор, ничего гениального, строили безвестные мастера, хорошие ремесленники, а мы ахаем и охаем. Может, время возводит обыденное в высший чин? Может, и наши микрорайоны будут казаться потомкам чудом красоты? Ишь, скажут, как строили, черти, какой вкус, какая фантазия! И какая во всем соразмерность, гармония! Что за гений это создал? Кирилл Иванцов, ныне забытый зодчий. Боже, вздохнет потомок, как же мы расточительны, если забыли Кирилла Иванцова!

— Не завидую потомкам, если наши микрорайоны покажутся им чудом, — пробурчал Игорь.

— Завидовать нечего… — рассеянно, думая о своем, отозвался Кирилл.

Сосет червячок. И не в шутку было сказано при встрече: „большие, большие“ дома построил, а „красивых, красивых“ пока не видать…

В монастырском дворе много разного люда, одни сидят и лежат на траве, другие расположились на лавках и что-то едят из газет и мешочков — дорожный припас, — иные дремлют под сенью старых дубов, мухи садятся на потные лица. День солнечный, но паркий, душный, похоже, гроза собирается. Поглядишь на все это и забудешь, какой на дворе век, — паломники, страждущие духом и телом, сползлись со всей Руси поклониться святым иконам. Николаю-угоднику дивной кисти солнечного Феодосия и его же Спасу на плафоне, грозному лику, сильно пострадавшему от времени. Как странно, что единственная роспись, поддавшаяся тлену, — лик Спасителя. Странная и многозначительная двусмысленность, чем-то напоминающая конфуз с мертвым телом старца Зосимы, доставивший такое гнусное удовольствие старику Карамазову. Может, и тут испытание: я покроюсь тленом и плесенью среди сохранившей всю первозданную красоту и яркость живописи, а вы не дрогнете в своей вере в меня. И началось это испытание со страстей богочеловека.

Конечно, все эти люди не были странниками, каликами перехожими, но паломниками ко святым местам Феодосиева искусства их можно назвать. Немногие, как и мы, приехали на машинах, другие на автобусах, есть и такие, что добирались попутным транспортом и просто пешком — древним русским способом: разувшись, шагали по теплой земле, по толстой мягкой пыли, по жестким складкам проселков и полным влаги колдобинам, по траве-мураве, по цветам терпеливо шли бескорыстные люди разного чина-звания, но здесь все без чинов становились; перед богом, пусть ему и не служат, он все равно пребывает в своем доме, равны большие с малыми. Так думала я в простоте души, пока не услышала ужасные слова: из-за повышенной влажности к Феодосию не пускают. Вот почему так картинно раскинулись под дубами, мгновенно обретя древле-истомленный вид, паломники-туристы. Добирались сюда с муками, а к святыне-то нет хода. Оказывается, не все равны в бывшем божьем доме, в чем я не замедлила убедиться с радостью, крепко смешанной с отвращением и стыдом. Нас пропустили. Как только узнали, что тут архитектор-лауреат и профессор — завкафедрой, повышенная влажность воздуха перестала играть роль. Впрочем, не исключено, что главную роль сыграла всюду вхожая Жанна. А может, наши драгоценные легкие не выдыхают влажных пузырьков? Сама заместительница директора по научной части вызвалась быть нашим гидом. Тут возникла небольшая заминка. Пока мы расписывались в книге почетных посетителей, несколько паломников прорвались следом за нами в вестибюль. Их стали гнать прочь.

— А кто дал вам это право? — с ненавистью крикнул Кириллу голубоглазый бородач.

Господь бог, — смиренно ответил тот. А почему он так оробел? Почему признал наше преимущество? Раз нельзя, так всем нельзя. Фрескам Феодосии едино дыхание профессора или счетовода. Мне было стыдно, и все же и пошла. Еще стыднее было бы, если б я не пошла и поставила в глупейшее положение пашу любезную гидессу, которая в дальнейшем раскрылась весьма замечательным образом.

Поначалу я как-то не обратила на нее внимания, смущенная мерзким проявлением непотизма. Когда мы уже перешагнули заветный порог и робкие бунтари удалились, в святая святых ворвались какие-то тетки типа пригородных огородниц или молочниц, а с ними крепкий, с каленым лицом старикан. Они, верно, услышали, что кого-то впустили, и решили силком осуществить свое право. Доказывать что-либо этим решительным людям не имело никакого смысла. Они были из тех, кто никогда не ждет милостей ни от природы, ни от себе подобных. Наша гидесса сразу это поняла, кинулась им навстречу, загородила проход, за которым голубел, розовел и золотился Феодосий, своим крупным телом, увеличенным холщовым хитоном, старинным русским платьем, которое она надела, когда пошла с нами в храм, до этого была в строгом английском костюме, крестом раскинув руки, она произнесла низким, из глубины, голосом, который, усиленный резонансом, был почти страшен: „Стой, дерзкие! На что покушаетесь?.. Выйдь!“ В этом было что-то библейское, что-то от древних пророков, и тетки со своим краснорожим вожаком отпрянули. „Назад! — продолжала пророчица. — Иль не будет вам удачи в делах ваших!“ Последнего энергичная команда никак не хотела, и торгаши вновь были изгнаны из храма.