По залу пробегает ропот – на вращающийся подиум поднимается Таня. На ней выцветший купальничек, застиранный до белизны. Одышливые клиенты с мокрыми от пива губами жадно глазеют, напрягая испитую память, запасаясь материалом для вечернего дрочева в выстуженных квартирах под несвежими одеялами.

В баре воняет никотином и рвотой. Вчера кто-то из посетителей проблевался на ковер. Убирать не стали, просто передвинули столики, чтобы скрыть пятно.

Наш приятель разглядывает скучающее Та ни но лицо, побитое рябью зарубцевавшихся прыщей – в юности из-за этих прыщей ее сердце наполнялось душной радостью при малейшем проблеске мужского внимания, и отказывали тормоза, и умопомрачительная фигура незаслуженно отъезжала на второй план, и ноги раздвигались послушно, хотя и с намеком на снисхождение. Но главное – гребаный шрам. Эх, твою мать, какой шрам! Кекс думает о говнюшонке, которого надо благодарить. Где он сейчас? У бабушки или в приюте? Или у приемных родителей, как его собственный пацан? Кекс морщится, будто от боли. Злобные ведьмы из службы опеки! Отдали мальчонку чужим людям, воспользовались, что мать прошмандовка. Гражданка, говорят, не в состоянии обеспечить младенцу уход. Кукушки гребаные. Кто сказал, что приемная семья лучше, чем родная мать?

Настроение у кекса портится, несмотря на долгожданную Таню; даже набирающая децибелы музыка не помогает: играют всякое говно, тупую ниггерятину, а ведь могли бы кантри поставить, что-нибудь клевое из ковбойских времен, когда бабы были верны своим мужикам. Мало-помалу, однако, обаяние Тани берет верх: она уже у края подиума, извивается и завлекает; волшебный шрам парит у самого кексова носа – тонкий ровный росчерк брезжит над застиранными трусиками, по-над бритым лобком, как закатный луч любви. Грудь кекса надувается, кровь отливает от головы, в кислом воздухе не хватает кислорода. Его рука зачарованной змеей тянется вверх, и указательный палец нежно трогает… Таня отстраняется с криком: “Отвали!” По залу пролетает гул. Нагнав убежавший ритм, Таня продолжает танец.

Наш герой беспокойно ерзает: девчонок Сикера лапать нельзя, то есть вообще, без вариантов. Это каждому известно. Однако Сикер ему улыбается, типа все зашибись, и думайте что хотите про этого Сикера, но он в натуре правильный пацан, и девки у него ходят по струнке, как на параде, и кекс с достоинством ему кивает, потому что нормальные мужики должны держаться вместе, и вообще все ништяк. Он думает: вот они с Сикером, два реальных пацана; не первый день на районе, друг друга знают в лицо, живут по понятиям; не друзья, конечно, но что поделать, такой расклад, а выпади случай – и будут кореша до гроба, чё, нормальный ход.

Таня заканчивает номер. Кекс выдувает еще пару кружек и решает, что пора домой. Он выходит через заднюю дверь и огибает здание бара, чтобы по переулку мимо пустыря срезать путь к остановке. Сзади слышны шаги. Это Сикер – с мотоциклетным шлемом в руке.

– Ну чё, братан!

Кексу хочется ответить, что типа все ништяк, да еще для верности подпустить извиняющихся ноток, потому что чужих баб щупать западло, кто бы спорил, и мужику надо показать уважение, все дела. Но тут Сикер шлемом – хрясь! – заряжает ему по скуле. Кекс пятится. Вторым ударом – хрясь! – Сикер лишает его передних зубов и опрокидывает навзничь. Потом с размаху топчет каблуком яйца. И напоследок добавляет с носка в голову.

Экзекуция занимает сорок две секунды.

Сикер возвращается в бар с сознанием выполненного долга; бедного кекса даже словом не удостоил. Только окликнул вначале, да и то зря: слишком много чести.

Кекс некоторое время отдыхает. Затем поднимается и, опершись на стену, натужно блюет, распространяя пивную вонь. Вроде жив. Нетвердым шагом, щупая искалеченный рот, он направляется через пустырь к остановке.

Обидно ли ему? Безусловно. Но злится кекс не на Сикера. Сикер нормальный пацан; в конце концов, любой бы так поступил на его месте. Другое дело – подлая шлюха со шрамом. Вот кого удавить мало! Все они, твари, одинаковые. И Джулька, сучка, того же поля ягода. Ишь, думает, что соскочила. Ничего, сегодня он ее навестит по-соседски. Вправит мозги по полной программе.

А потом они, может, помирятся. Целовать и мириться – это же самый кайф! Если там еще останется, с кем мириться.

Кении, Крейгу и Буди посвящается

1

Очередной табор бродяг, протиснувшись сквозь пробки на оживленных улицах, съехал с объездного шоссе на извилистую загородную дорогу и направился к полю, где толпились люди и гремела музыка.

Констебль Тревор Драйсдейл внимательно наблюдал за происходящим с заброшенного железнодорожного моста. Со свистом втянув в легкие горячий, отравленный машинами воздух, полицейский вытер мокрый лоб и поднял взгляд на редкие облака, беспрепятственно пропускавшие солнечный жар.

Невидимо и неслышимо для стража порядка, в грязном закутке под бетонными опорами съезда с шоссе, местные пацаны тоже невольно травились вонючими выхлопными газами в дополнение к отраве, принятой добровольно.

Жара стояла невыносимая, но Джимми Малгрю вдруг бросило в дрожь. Это все от выпивки и наркоты, решил он. От них всегда мерзнешь. Да еще и не выспался к тому же. Его скрутила новая судорога, куда хуже предыдущей.

Клинт Филлипс с размаху треснул тяжелым молотком по челюсти распростертого на земле Семо. Челюсть была закрыта привязанной к голове подушкой, и снаружи виднелись только глаза, нос и рот, тем не менее от удара голова Семо мотнулась в сторону.

Джимми глянул на Данки Милна, но тот пожал плечами. Джимми сделал шаг вперед, раздумывая, не пора ли вмешаться. Все-таки они с Семо приятели. Нет, не стоит: Клинт, похоже, бьет не во всю силу.

– Ну как, Семо? – оскалился Клинт в зверской улыбке. – Готово? Сломалась уже?

Семо поднял взгляд. Челюсть болела, несмотря на таблетку темазепама, запитую пивом. Он подвигал челюстью: больно, но кости целы.

– Не, пока все на месте, – пробормотал Семо. Изо рта у него потекли слюни, заливая подушку.