Она встала на цыпочки, шепнула ему в самое ухо, он ощутил тепло ее рта:

— Мы будем вместе долго. Всегда. Пока не умрем.

Она обняла его за шею и неумело поцеловала в губы. Не закрывая глаз. Ее зрачки были, как камни, выпущенные из пращи.

— Идем, — она указала на ложе. — Тебе будет чему меня поучить. Вот увидишь, я быстро учусь.

— Не боишься?

— Нет! Чего боятся? Ты — мой муж. Я хочу доказать, что люблю тебя!

— Подожди, — пробормотал Адапа. — Я должен привыкнуть.

Она засмеялась.

— К чему?

— К тебе, — он покачал головой.

Она снова засмеялась, обнажая ряд белых, блестящих зубов.

— К тебе, Иштар-умми. К тебе.

— Поцелуй меня! — требовательно сказала она. — Поцелуй. Что я скажу отцу?

— Причем здесь он?

Иштар-умми широко раскрыла глаза. Губы ее дрогнули. На миг Адапе показалось, что она сейчас снова рассмеется. Над ним. Точно он уличный сумасшедший. Он крепко взял ее за запястье.

— Ты хочешь все сразу? Хорошо. Начинай. Я хочу увидеть тебя. Раздевайся. Прочь эти тряпки! Завтра скажешь отцу, что ты — моя жена!

Она раздевалась медленно, поднималась на цыпочки, поворачивалась, дразнила его. В свои шестнадцать лет Иштар-умми обладала телом взрослой женщины. Обнажение казалось колдовством, Адапа поддался ему. У него были женщины, но еще не приходилось взламывать дворцов.

Она была неопытна, и ему пришлось потрудиться. Опустошенный, Адапа лежал навзничь, глядя в потолок, где в вязком сумраке полз ящер со сломанным крылом. Когда Иштар-умми сказала, что покажет простыню отцу, он испытал такой приступ тоски, что сердце его едва не остановилось, несчастное, разбитое, кусочки которого только сегодня утром он собрал с таким трудом.

— Теперь я никуда не отпущу тебя и никому не отдам. Слышишь? — прошептала Иштар-умми и прижалась к нему полной, мягкой грудью. — Ты — мой. Слышишь? Мой!

Через пять минут он отвалился от нее, точно сытая пиявка. Больной ящер дополз до угла и оглянулся. У него было лицо старика-учителя, он скалил беззубый рот, кашлял и смеялся.

Молодым отвели большую комнату в нижнем этаже с узким окном, доходящим почти до полу. Слепая луна заглядывала внутрь. До противоположной стены тянулась прозрачная, нехоженая тропа, потом вставала тень дома и качались занавески, похожие на призраков. Утомленный, он не мог спать. Встал, скрестив на груди руки, смотрел на ночь.

Двор в лунном сиянии казался белым. Как-то во дворце один гвардеец, ходивший на север, рассказывал, что есть страны, где с неба падает снег. В арамейском языке не оказалось подходящего слова, и солдату пришлось искать сравнения. Все это как-то не вязалось, и он произнес чужое слово: снег. Потом Адапе снились равнины, холмы, города, обнесенные высокими стенами, статуи богов — все, весь мир, укрытый мерцающей пеленой. Но это скоро кончилось, умерла мама, и он провалился в пучину бедствий.

С тех пор как Нупты не стало, не прошло и дня, чтобы Адапа не думал о ней. Что бы ни происходило, цепь ощущений неизбежно приводила к ней. Иштар-умми шевельнулась, коротко простонала во сне. Адапа закусил губу. Что, если Ламассатум сейчас тоже не одна?

Он задержался у окна. Видел, как уезжал Сумукан-иддин, этот опасный безумец. Адапа сразу раскусил его, понял, что Сумукан-иддин его ненавидит. Правда, причина ему была неясна, но он не хотел копаться в этом, он слишком устал.

День, наконец, угас, с ним — сутолока, жара, толпы народа, бегущие за свадебным эскортом. Когда зачитывали брачный договор и пятнадцать свидетелей ставили свои подписи, Адапа был серьезен и мрачен, как демон, искал взглядом в толпе Ламассатум, край желтого платья, в котором впервые ее увидел. Он хотел, чтобы она была рядом, и страшился этого. Ламассатум, хвала богам, не было нигде. Начался новый виток, он вошел во взрослую жизнь как лжец.

Ворота раскрылись, мигнул уличный светильник, повозка Сумукан-иддина нырнула в массив города. Кто-то пьяный лез с верхнего этажа и чуть не свернул себе шею. Раздался крик, во дворе заметались лампы, потом все стихло.

Адапа долго так стоял у окна. От утреннего тумана заболела голова. Он забрался в постель, заглянул в лицо Иштар-умми. Она не спала, а, раскрыв глаза, глядела на него. Он провел ладонью по ее лицу, полной, мягкой шее, телу, на котором не было ничего, и в короткий миг, перед тем как овладеть ею, подумал, что теперь ее глаза будут видеть всё, и ему нужно быть осторожным, чтобы не погибнуть окончательно.

Непроглядный мрак стоял в целле. Огонь в плоских чашах по обе стороны божественной статуи догорал, его бледно-оранжевые сполохи освещали колени и руки божества, все остальное было в тени. Варад-Син вошел в целлу через боковую дверь. Тишина стояла стеной, но у жреца был волчий слух.

Сквозь монументальный вход внутрь проникал жидкий, туманный свет зарождающегося утра. Самый глухой час.

Из-за широкой колонны появились двое в длинных плащах. Они двигались бесшумно, приближаясь к Варад-Сину. Тот сделал жест остановиться.