— Нет!

— Выслушай меня, Иштар-умми.

— Нет!

— Я всегда буду перед тобой виноват. Но еще не поздно все исправить. Ты искала любовь, но в этом доме ты не сможешь ее найти.

— Молчи, не говори ничего! — в ужасе закричала Иштар-умми. — Я люблю тебя!

— Но я тебя не люблю.

— Может быть, потом…

— Никогда.

— Адапа, я ношу твоего ребенка. Прорицательница сказала, что это девочка.

— Надеюсь, она будет счастливее своей матери.

— Адапа, почему ты так жесток? За что мне это все?

— Ты умная женщина, Иштар-умми, пройдет время, и ты поймешь, что так лучше для всех, — сказал Адапа. — Я даю тебе развод. Скоро ты вернешься в дом своего отца. Я уплачу любую сумму, какую бы он ни потребовал. Но прежде я сам съезжу к нему.

— Он убьет тебя! — крикнула Иштар-умми, крупные слезы текли по ее щекам.

Адапа улыбнулся.

— Поверишь, — произнес он, — я даже не знаю, что сказать тебе на это. Может случиться так, что этот исход для меня будет предпочтительнее других.

— Прошу тебя, не бросай меня. Неужели тебе меня совсем не жаль? — Голос ее сорвался. Она кусала полные розовые губы. Глаза покраснели и влажно мерцали. Черные слипшиеся ресницы, похожие на наконечники стрел…

— Жаль, — отвечал он. — Вообще, с самого начала все пошло не так. Прими все как есть. Я не смогу тебе помочь, никто не сможет.

— У тебя есть другая женщина? — еле выговорила Иштар-умми.

— Да, есть. Когда нас друг другу представили — помнишь? — уже тогда я любил ее.

Иштар-умми присела на стул, она была словно неживая, как глиняная фигурка. «Любит ли она меня? — думал Адапа. — Твердит, что любит. Бедная. Даже если и так, я не могу смотреть в ее сторону. Я сломал ей жизнь, подлец. Я. хотел, чтобы и волки были сыты, и овцы целы. Что я натворил! Добро бы, один страдал, а то ведь других это коснулось. Иштар-умми льет слезы. Ламассатум едва не погибла».

Снова перед глазами встали картинки той ночи, как он шел к нищему рыбацкому поселению, будто рука судьбы вела его.

— Иштар-умми, мне нужно идти, — сказал он.

— Куда? К отцу?

Она вскочила, обняла его.

— Адапа, ты муж мой, любимый, ты кровь моя. Никуда не пущу. Никому не отдам. Зубами вцеплюсь, держать буду. Почему все так? Почему жизнь моя кончена?

Иштар-умми рыдала. Адапа смотрел на жену, жалость и злость кипели в нем. Было время, когда самолюбие он тешил сознанием собственной безгрешности. Он упивался им, был горд. И вот низвергнут с пьедестала. Другой человек — женщина — страдает из-за него.

— Не говори так, — сказал он. — Все еще будет хорошо.

— Без тебя?

— Без меня.

— Этого не может быть.

— Может, ты в этом убедишься. Просто из сегодняшнего дня не видишь завтрашнего. Слезы высохнут, ты будешь улыбаться, все плохое унесет река. Ты очень красива, Иштар-умми, ты создана для любви, а не для страданий. Ты будешь счастлива.

— Но зачем тебе отказываться от меня, зачем развод? Пусть даже будет другая, мне все равно. Я приму ее.

— Прости.

Адапа вышел из комнаты. Коридор был темен. Дом враждебно глядел на него. Двор заволокло сиреневым сумраком. Десятки бледных бабочек-ночниц кружились, опадали.

Ребенком, он видел, как сокол сбил голубку. В голом, бессмысленном ультрамарине трепетали ее белые крылья, и вдруг не стало ничего, умерла красота. Медленно плыло белое перо. Он следил за ним, пока оно не легло в траву.

Бабочки кружили, терялись в темной листве. Он шел, раздвигая вуали сумрака, еще не остывшего молодого вечера с заблудившимся западным ветром, с первой звездой в освеженной лазури.

Его жена, нет, чужая женщина стояла в темном проеме окна, со светильником за спиной, так, что вся была в золотой, пульсирующей ауре, насыщенной до предела, до боли, до сверхъестественной чистоты. Очень бледное пятно лица, темные, мерцающие провалы глаз, яркие губы и тридцать алмазов в волосах.

— Адапа, не ходи к отцу! — закричала она. — Не ходи! Я сама, я помогу тебе.

Он обернулся на ходу, махнул ей. Ему показалось, что она смеется, но это была гримаса плача. Адапа запомнил Иштар-умми такой. Внешняя дверь захлопнулась.

Адапа пошел по улице. Темнота быстро сгущалась. Горели фонари, расчерчивая тротуар черными причудливыми тенями. Прохожие попадались редко. Из боковой улицы вынырнули факелы стражи, и тут же скрылись. По небу шли тучи, тьма нависла над Вавилоном.

Адапа споткнулся о что-то мягкое, большое. Он наклонился. Мертвая собака лежала поперек тротуара. Улыбалась влажными коричневыми губами, обнажая клыки. Было что-то страшное, жалкое, молчаливое в поникших ушах, одеревеневших лапах; мелькнул желтоватый белок, зрачок смотрел прямо на Адапу.

Бесконечность бытия и конечность земного пути слились в точку, где мама и Ламассатум ждут его, где будет дом, весь захватанный лапами пальм, и солнце, и луна, и бесконечные закатные прогулки, и белые паруса кораблей, прячущихся за померкшими берегами отдаленной, невидимой реки. Счастье и любовь — все, что нужно человеку, все, за чем он приходит в этот прекрасный и яростный мир, полный мук и страданий.

Адапа отступил. Собака лежала, ветер посыпал ее шерсть пылью. Что-то подобное когда-то уже происходило: вечер, тень, факелы впереди', женщина в узком окне, широкая улыбка зверя. Что-то кольнуло, он не понял, что. Потянулся к ноющей ключице, растерянно оглянулся. Показалось, что на той стороне улицы стоит мать. Он зажмурился. Никого не было. Фонарь перед богатым двухэтажным домом погас — выгорело масло.