— Э-э-э-э-й, дя-а-денька! — крикнул мальчик.

— Мандаринов еще нет, — ответил другой голос, — они в октябре…

— Э-э-э-й, сто-о-йте! — снова крикнул мальчик и замахал руками.

На этот раз его услышали. Мужчины повернулись, и один из них тоже помахал рукой. Вдоль берега, шипя, прокатилась волна. Пароход скрылся за поворотом.

Перед глазами мальчика поплыли большие искрящиеся шары. Все происшедшее сегодня, казалось, было давным-давно. И очень хотелось спать. Он прижался щекой к мокрому песку и подумал устало: «Сенька, наверное, умер…»

«Сенька умер… Сенька умер…» — застучало в висках, и, когда смысл этих слов дошел до сознания, мальчик вскочил на ноги. Вернее, ему показалось, что вскочил. Он поднялся медленно, с трудом расстегнул ватник и сбросил его вместе с мешком. Затем снял штаны и прикрыл ими мешок с промокшей мукой.

Из-за кустов выплыла лодка. Две женщины, сидя между копенками сырого сена, не спеша гребли по течению. Они увидели мальчика и бросили весла.

Он стоял по пояс в воде, съежившись, и всхлипывая. Потом шагнул вперед, поплыл, мотая головой, крестя воду неуклюжей мальчишечьей саженкой. Плыл он как-то странно: правая рука загребала ладошкой, левая — кулаком.

— Купальщик! Дурной! — крикнули женщины.

Мальчик поднял голову из воды, и они увидели его распухшие, слепые веки.

Когда его втаскивали в лодку, из разжавшегося кулака выкатилась и упала на колени одной из женщин черная коробочка компаса.

…К вечеру Семен уже лежал в больнице. А мальчик только через два дня увидел солнце.

Его спросили:

— Зачем полез в болото? Обойти не мог?

— Сенька сказал: «Не сворачивай», — ответил он.

— Ну, а вплавь-то зачем? Ширина здесь — километр, а то и больше. Утонул бы…

— Сенька сказал: «Не сворачивай», — упрямо повторил мальчик и нахмурился. — У меня был компас… И стрелка показывала все время прямо. Я же не виноват, что он так устроен.

В субботу на уроке географии Степка Хокканен получил двойку. Я считаю, что получил он ее за свой язык.

Говорят, будто финны народ неразговорчивый. Степка — финн, но болтает почище любого. Из-за этого мы с ним и дружим. Мне нравится, что он может ответить на какой хочешь вопрос. Даже если не знает, — соврет, но ответит. А Степке нравится, что я больше молчу или поддакиваю и он может говорить сколько влезет. Меня всегда хвалили за скромность. Раньше мне было это приятно, и теперь я вырос такой скромный, что самому противно. Иногда возьму и просто для себя начну придумывать какую-нибудь историю. Получается не хуже, чем у Хокканена. Но при нем не могу, он меня забивает. Еще мне нравится, что Степка умеет становиться бешеным, когда захочет. Если, скажем, на нас по дороге из школы нападут ребята с турбазы, то у Степки лицо сразу делается красным, а на шее надувается жила. Он швыряет портфель в грязь и идет прямо на турбазовских, размахивая кулаками. Турбазовские разбегаются, хотя в этот момент ничего не стоит дать Степке в поддыхало, потому что, размахивая руками, он закрывает глаза.

Сначала мы со Степкой дружили просто так, из-за того, что рядом живем. Но потом нам понравилось и мы договорились дружить на всю жизнь. Мы решили все делить пополам. Один раз Степка достал семь кованых крючков. Он сразу отдал мне три и себе взял три, а лишний бросил в колодец. Потом мы целый день доставали крючок магнитом, чтобы он не попал кому-нибудь в ведро.

А когда еще весной к нам приезжал папин товарищ, охотник, и оставил полпачки патронов, я тоже принес их Степке. Он стащил у отца ружье, мы ушли в лес подальше и начали подбрасывать свои шапки и стрелять в них по очереди. Степка стреляет лучше меня: он попал в свою шапку, а я нет. Поэтому его выпороли, а меня нет, и он злился на меня целую неделю.

И все-таки я завидую Степке. Пускай бы и меня пороли: по крайней мере все кончается очень быстро, да потом еще жалеют. Меня вот не жалеют нисколько. Как начнут родители воспитывать, так и воспитывают по два часа — даже уроки делать некогда. И все примеры приводят из своей жизни, будто они были такие золотые — прямо серебряные. Мне надоест их слушать, и я начну кашлять. А они и кашель используют.

— Вот, ходишь — душа нараспашку… Видишь, к чему это приводит? Так и до чахотки недалеко! А мы ведь тебе только добра желаем…

А по-моему, если желаешь человеку добра, то не надо все время об этом говорить, потому что к таким словам привыкаешь и никакого добра уже не заметно.

Я один раз даже не вытерпел и сказал:

— Во-первых, не чахотка, а туберкулез! А во-вторых, теперь туберкулез вылечивают пенициллином, как дважды два!

После этого мне еще час объясняли, что я грубиян, и спрашивали, почему я начал портиться, хотя раньше был скромным. Хоть бы про скромность не говорили! Мне эта скромность хуже туберкулеза.

Вот Степка, небось, не скромный. Зато и делает, что хочет. Захотел — и влюбился в Нину Полянскую. Об этом весь класс знает, потому что с некоторых пор Степка стал толкать ее на переменках. А Полянская тоже влюбилась в Степку; она всегда говорит: «Ты, Хокканен, дурак! Дождешься…», но никогда не жалуется. Теперь им весь класс завидует.

В субботу Степка доказывал, что двойку он схватил из-за Полянской, но я все-таки думаю, — за свой язык.

Анна Наумовна спросила Степку строение атмосферы. Он объяснил, почему внизу воздух плотный, наверху — разреженный, но на какие слои делится атмосфера, забыл. Анна Наумовна стала ему задавать наводящие вопросы. Степка видит, что ему все равно не вспомнить, и начал, как обычно, Анну Наумовну заговаривать. Она его спрашивает про слои, а он говорит: