К вечеру снова послышался гул мотора. Он приближался, нарастая, и вот уже гремел совсем близко. Федя нащупал рукой ракетницу и выстрелил вверх. Рокот мотора начал удаляться. Превозмогая боль, Федя еще дважды закладывал толстые гильзы в ствол и стрелял вслед уходящему самолету. Но пилот не заметил ракет.

Где-то на западе уходило за горизонт невидимое солнце. Между деревьями поползли голубые ручьи тумана. В глубине леса потрескивали стволы, отдавая тепло короткого дня.

Федя плотнее закутался в брезент, но долго не мог уснуть и почти до утра просидел, прислушиваясь к звукам, доносящимся из темноты. Он не пугался этих звуков, — ему было все равно.

Утром на брезенте выступили капли росы. Федя шевельнулся, и капли, сбивая одна другую, покатились вниз, образовав в складке маленькую лужицу. Федя двумя руками приподнял край брезента, поднес его ко рту и только тогда понял, что ему очень хочется пить.

Это было утро третьего дня.

Вскоре снова донесся шум самолета.

Мальчик слушал приглушенный рокот, и в его затуманенной голове возникла неясная, но назойливая мысль, что оставшаяся ракета — последняя и что он не имеет права просто так выпустить ее в небо. Дальнейшее Федя делал почти машинально. Он поднялся и, нетвердо ступая затекшими ногами, направился к самолету. Забравшись на поплавок, он открыл сливной кран. Толстая струя бензина из чудом уцелевшего бака ударила в землю. Федя слез, отошел метров на пять и, спрятавшись за дерево, выстрелил из ракетницы в бензиновую лужу. Пламя факелом взметнулось вверх.

Над тайгой потянулся дымный след.

Спасательный отряд, высланный к месту пожара, указанному пилотом, обнаружил Федю метрах в пятидесяти от сгоревшего самолета. Когда его спросили о Гоге, он уже не мог говорить и только слабо махнул рукой в сторону реки.

Гогу нашли на другом берегу реки. Он стоял прислонившись к стволу дерева и медленно сползал вниз на подгибающихся ногах. Но он не упал, а выпрямился и снова начал сползать, и снова выпрямился. Он не имел права падать потому, что встать уже бы не смог. Эти двадцать километров он шел почти сутки — от ствола к стволу, в густой, по пояс, траве, спотыкаясь о гнилые лесины. И за все сутки Гога ни разу не лег и даже не сел: он боялся, что не сможет подняться.

Когда его заметили, он, еще не видя людей, отпустил ствол дерева и, наклонившись, почти падая, перешел к следующему.

До поселка ему оставалось километра два.

Их доставили на одном самолете и положили в больницу. У Феди оказалось сотрясение мозга. У Гоги было сломано четыре ребра.

Ночью Гога потребовал врача.

— Что с мальчиком?

— Вам обязательно знать сейчас? — сказал врач. — Для этого вы меня подняли с постели? Вы должны лежать спокойно и не задавать вопросов.

— Я очень прошу вас… — сказал Гога.

— У него сотрясение мозга.

— Что ему может помочь?

— Ничего. Только покой.

— Он будет жить?

— Наверное.

— Он выздоровеет полностью?

— Возможно.

— Позовите пилота… — сказал Гога.

— Какого пилота? Сейчас ночь!

— Любого пилота с рейсовой машины. Они ночуют в гостинице.

— Я еще не сошел с ума! — сказал врач.

— Я вас очень прошу, — повторил Гога.

Он добился своего. Пилот пришел.

— Слушай, друг, — сказал Гога, — ты когда будешь в Красноярске?

— Завтра.

— А обратно?

— Послезавтра.

— Привези профессора. Тебе доктор объяснит, какого нужно.

— Ему не нужен никакой профессор, — сердито сказал врач, — ему нужен только покой.

— Я не хочу вас обидеть, — Гога умоляюще взглянул на врача. — Но мне не приходится выбирать. Я хочу, чтобы он жил.

— Немедленно спать! — крикнул врач, окончательно выйдя из себя. — А вы, товарищ, отправляйтесь домой!

Сентябрь сыпал с неба пригоршни колючей крупы. На берегу, в ожидании первых морозов, уже стояли на катках катера. Навигация заканчивалась. Из-за окна доносились в Федину комнату басы пароходов. Больница стояла на откосе над самой пристанью.

Феде уже разрешили ходить. Раза три появлялась тетка. Она сидела у постели, роняя на белый халат слезы, и советовалась с Федей, в какой суд лучше подать — в здешний, или прямо в Москву. Она хотела получить с Гоги какие-то деньги за увечье.

Приходили ребята из Фединого класса; белые халаты топорщились на них, говорили они почему-то шепотом. Ребята чувствовали себя неловко и быстро ушли, оставив на табуретке пахнущие весной апельсины.

— А я уезжаю… — сказал им Федя на прощанье.

Пилот все-таки привозил профессора, который, как и врач, рассердился, сказал, что нечего было поднимать панику, и улетел, даже не взяв денег.

В один из октябрьских дней Гога пришел к Феде в больницу.

— Я уезжаю сегодня, — сказал он. — Это последний пароход.