— Что-нибудь есть? — спросил он. — Нет? Ладно, позвоню утром.

Группы, посланные в тыл врага, так и не восстановили связь с Большой землей.

Разговор этот произошел накануне седьмого ноября. А седьмого ноября в спецшколе был большой праздник. За ужином каждый выпил свои «фронтовые сто граммов». А все пятьдесят девушек получили американские подарки — маленькие изящно упакованные посылки с ярлыком: «Мы вносим наш вклад». В своих посылках Нонна и Валя обнаружили тончайшие нейлоновые чулки, шелковые комбинации, по флакончику духов и по банке кольдкрема. При виде этих союзнических подарков по заинтересованной толпе пробежал шум — восторга и радости, недоумения и возмущения.

— Красота какая! У нас таких не делали!

— Ничего себе «вклад»! А вторым фронтом и не пахнет!

После ужина клуб был битком набит; показывали «Мы из Кронштадта». Затаив дыхание смотрели курсанты, как с высокого обрыва беляки бросали в море красных моряков с привязанными к шее тяжелыми камнями. Курсанты смотрели на бесстрашных ребят в тельняшках как на своих современников, как на ребят из своей же части. Стерся рубеж двух десятилетий, исчезла пропасть между поколениями. Через две-три недели каждый из сидевших в зале мог попасть в руки такого врага, какого еще не знало ни одно русское поколение со времен татаро-монгольского ига, и каждый видел себя на краю того обрыва, пытался заглянуть себе в душу…

У Володи предательски щипало глаза. Он таращил их в темноте, чтобы, не дай бог, не пролить непрошеную влагу и не осрамиться перед Колей и Нон-ной! Ничего себе — диверсант и разведчик! Точно девчонка, исщипал он себе бедро, напрасно надеясь болью отвлечь себя от того, что твори-лось на экране. Его страшило, что не сумеет взять себя в руки до того, как в зале вспыхнет свет.

После фильма курсанты показали наспех сколоченную программу художественной самодеятельности. Плясали гопак, с чувством читали «Жди меня», пели «Эх, как бы дожить бы до свадьбы-женитьбы» и о родном Днепре, оставленном немцам. Володя с успехом исполнил под баян «Вечер на рейде». А Коля Кулькин — нос картошкой, рот до ушей — повязал голову синим платочком и спел под дружный хохот курсантов сатирический вариант «Синего платочка» — «Драпают фрицы прочь от столицы, им не вернуться домой».

Потом танцевали. Черняховский раза два-три приглашал чем-то приглянувшуюся ему крепко сбитую девушку лет двадцати, скуластую и черноглазую. Танцевал он ловко, но с мрачным видом и без всякого удовольствия. Девушка тоже молчала, но разглядывала его с напряженным интересом и все словно порывалась сказать ему что-то. Он еще раз окинул ее взглядом — полногрудая, плотная, рот полуоткрыт.

— Может, хватит выкаблучивать? — спросил он наконец. — Надоели эти танцы-манцы. Дышать нечем. Пройдемся?

Они оделись и вышли на улицу. Морозило. Во всем городе ни огонька — светомаскировка.

— А вы хорошо танцуете! — сказала она.

Да, когда-то он был веселым парнем, такие антраша выделывал, на танцплощадках призы брал. До войны он был совсем другим человеком.

— Медсестра? — спросил он.

— Нет, радистка.

— На фронте была? — Он взял ее под руку.

— Нет. В штабах работала.

— Сама напросилась в этот спецсанаторий?

— Да.

— Родом откуда? — Он подвел ее к набережной.

— Из Луганска. Вообще-то не из Луганска, а из Ростовской области, хутор Ново-Русский. В тридцать восьмом пошла, пешком пошла в Луганск, поступила в контору связи. — Говорила она тихо, раздумчиво.. — Сначала на побегушках. Смеялись — куда, мол, тебе, деревенской недотепе! Была почтальоном, потом на «ундервуде» стучала, потом телеграфным ключом на комбинате «Ворошиловградуголь». Когда немцы подошли, мобилизовали, научили на коротковолновом американском «северке» работать.

— В общем как в кинокартине «Светлый путь»… Замужняя?

— Нет… Да что это вы меня, товарищ старшина, допрашиваете, точно в «Смерше»?

Внезапно он притянул ее к себе, теплые губы скользнули по ее щеке.

Она стала вырываться, уткнулась ладонями в широкую грудь.

— Да брось ты эти фанаберии! — Он еще сильней обнял ее и с силой, неуклюже и холодно поцеловал. — Брось! Может, через две недели погибать нам!..

Она вырвалась и побежала по лужам. Он вполголоса выругал себя, закурил, поднял мокрый воротник шинели. Внизу, в потемках, слышался сонный плеск реки.

Утром, сразу же после завтрака, у выхода из столовой она подошла к нему — та самая, скуластенькая, некрасивенькая, с черными быстрыми глазами.

— Товарищ старшина! — сказала она, краснея, с несмелой улыбкой. В ту минуту она была почти красивой. — Разрешите обратиться?

— Что еще?

— Младший сержант Печенкина направлена в вашу группу для прохождения дальнейшей службы!

Черняховский секунд пять непонимающе смотрел на нее, потом полез за спасительной пачкой папирос в карман галифе.