Нелегкой была эта война. Когда Нонна, сонно мотая головой, отказалась встать и делать зарядку, командир закатил ей пощечину. Володя Анастасиади кинулся к Черняховскому и схватил его за руку.

Черняховский отшвырнул его со словами:

— Ну ты! Герой-любовник! Не лезь! Повернувшись к комиссару, он сказал:

— Водку! — И стал сначала нежно, а потом грубо растирать Шарыгиной уши.

— Может, снегом? — сказал комиссар.

— Нет, — ответил командир, — от растирки со снегом антонов огонь, гангрена у нас на фронте получалась!..

— Рукам волю не давай! — сонно бормотала Нонна, отмахиваясь.

Комиссар трижды уговаривал Черняховского разрешить Солдатову разжечь костер:

— Лучше рискнуть, чем наверняка людей потерять!

Но Черняховский стоял на своем:

— Пусть двигаются, борются, дерутся.

И сам схватился с комиссаром и положил кряжистого Максимыча на лопатки. Потом вместе с Солдатовым демонстрировал приемы джиу-джитсу.

Весь северный горизонт заволокли снеговые тучи. Партизаны часто посматривали туда — что там, под Сталинградом?

Замерзшие кирпичи хлеба пришлось пилить финками.

— Проверим и починим ноги, — сказал после обеда командир.

И все по очереди разувались на морозе и растирали ноги снегом. Валя смазывала их какой-то мазью, посыпала белым стрептоцидом.

Командир осмотрел у всех оружие. У Хаврошина казенная часть автомата оказалась в песке. Почти у всех автоматчиков туго ходили затворы — надо было снять загустевшую на морозе смазку.

В этих мелких, казалось бы, но жизненно важных делах и заботах прошел день.

В поход выступили, когда пала ночь. Часа через два прошли мимо замерзшего озера, потом мимо худука.

Максимыч сказал, что вода в худуке и озерце горько-соленая, как английская соль.

Еле волоча ноги, замертво падая на привалах, они прошли за десять часов темноты тридцать пять километров. Без происшествий пересекли дорогу Элиста — Кегульта — Кетченеры и остановились в десятке километров северо-западнее Кегульты.

На дневке все повторилось сначала. Но это был не обыкновенный день. На севере творилось что-то непонятное: когда ветер стихал, далеко-далеко слышалась похожая на зимнюю прозу непрерывная канонада, то и дело появлялись там крошечные точки самолетов, но чьи самолеты — понять было невозможно.

— Конец или начало? — тихо спросил Черняховский комиссара.

Вместо ответа Максимыч выразительно посмотрел на Зою Печенкину.

— Развернуть рацию? — догадался командир. — Нет, потерпим до Ергеней. Там есть где укрыться. Завтра, бог даст, там будем.

— Какое сегодня число? — разлепил потрескавшиеся губы Володя Анастасиади.

— Двадцатое ноября.

Так и не узнали они в тот день, что на фронте в огне и дыму свершились события величайшей важности: девятнадцатого ноября наши войска — войска Юго-Западного и Донского фронтов перешли в решительное контрнаступление против гитлеровцев, а двадцатого ноября перешел в наступление и Сталинградский фронт!

Издали, со стороны степи, Ергени казались горами. Теперь Черняховский увидел, что Ергени— это тянущаяся с юга на север, почти к самому Сталинграду, широкая горбатая возвышенность, метров в полтораста высотой, с круто обрывающимися восточными склонами. Измученные партизаны из последних сил карабкались вверх по скользким склонам. Наверху Ергени были довольно плоски, но тут и там виднелись небольшие высоты, темнели балки с сухими руслами весенних ручьев, качалась и гнулась на ветру клочкастая поросль каких-то мертвых степных растений.

— Ну как, командир? — бледной улыбкой улыбнулся заросший щетиной комиссар в сером свете утра. — Дотопал все-таки «Максим» до Ергеней!

— Дотопал потому, — сказал Черняховский, — что Шестнадцатая мотодивизия немцев держит оборону не на десяти километрах фронта, а на целой сотне! Оборона растянута в ниточку, нет настоящего эшелонирования фронта, как прошлой зимой. Румыны вообще не в счет. Все это надо сообщить Центру.

Командир оглянулся на лысую равнину внизу, убегающую до низовьев Волги, до берега Каспия, и заря над степью показалась ему невиданно великолепной, а измученные лица диверсантов, обращенных к заре, почти румяными.

Дневали в пологой балке с хорошим обзором. В этой балке можно было ходить в рост. Ходить никому не хотелось, но командир не давал им засиживаться. К полудню заметно потеплело, часто крупными хлопьями падал снег. Все покрылось инеем — одежда, винтовки, ресницы Нонны, командировы усы. Потом хлынул дождь. Насквозь промокшие ушанки давили на голову тяжелее каски. Набрякли грязные сапоги. Все сидели, прижавшись друг к другу, мокрые и унылые. Коля Кулькин напевал «Цыганочку», отбивая зубами чечетку, но это никого не рассмешило. Уж лучше мороз, чем этот ледяной душ с ветром в открытой степи. И обсушиться у костра нельзя!..