«И кто будет подписывать постановления о наших потребностях?» — продолжал я. «Что тебе, к примеру, пора выдавать мясо, а твоему соседу можно посидеть пока на диете, на всех мяса не напасешься. Или, что сосед нуждается в отдельной комнате, а ты такой потребности не испытываешь, поживи в бараке. Кто будет решать? Милиция? Профсоюз? Заморозить потребности и запретить изобретать новые, вот что требует коммунизм!» Я перевел дыхание.

«Да, пора спать», — сказал старший лейтенант Комиссаров. Мы повернули к военному городку, чтобы присутствовать при отбое.

Мне с удивлением вспоминаются сейчас те разговоры 1946 года. Я никогда не участвовал в таких смелых дискуссиях ни до, ни после того, вплоть до 1956 года. Почему мы не боялись Друг друге! Возможно мы чувствовали раскованность потому, что это был неопределенный период армейских переформирований и демобилизаций. Глаза государственной безопасности в армии на короткий момент чуточку закосили. Теперь известно, что чекисты были заняты «профилактикой», то есть перемещением из нацистских лагерей в советские сотен и сотен тысяч советских солдат, бывших в плену у немцев. Кроме того, в целом, КГБ работал бесшумно; люди и семьи как бы растворялись в воздухе, и было иногда трудно почувствовать реальные масштабы опасности. Так или иначе, мы доверяли друг другу.

Наши прогулки в степь продолжались все лето. В этих дискуссиях пришли в какую-то систему мои взгляды и мой жизненный опыт. «Наше общество — не диктатура пролетариата, а диктатура бюрократии», — формулировал я. Рабочие фактически бесправны. Жратвы нет, жилья нет. Их право только работать и ждать, когда начальство разрешит свои бесконечные «объективные трудности». Энгельс писал: «если рабочие придут к власти, им нужно будет защищать себя от произвола собственных чиновников».

Я все еще искал у «классиков марксизма» подтверждений своим идеям. Классиков мои друзья уважали, но больше полагались на опыт и здравый смысл. Я хотел реорганизовать общество на основе энгельсовской идеи индустриально-аграрных единиц. Заводские рабочие будут помогать деревенским техникой, а летом также в поле, а деревенские рабочие будут оказывать заводу помощь зимой. Далее, так как по Марксу и Энгельсу для радикальной социальной перестройки нет иных путей кроме насилия, то в мои планы входила организация революционной партии.

Во всех этих проектах предполагалось полное отсутствие бюрократии. Рабочие решали проблемы голосованием.

«Это хуйня», — заключил капитан.

В свободное время я продолжал заниматься в городской библиотеке, но теперь чаще смотрел на библиотекаршу, чем в «Феноменологию духа». Наконец, я пригласил ее прогуляться на открытом воздухе. Мы сидели рядом в двухместном «кукурузнике», пилот впереди, горы и долины внизу, облака вверху, ветер в ушах. Самолет болтало, наши руки свешивались за борт, привязных ремней не существовало, и, казалось, один хороший крен — и мы вывалимся. Но Соня была невозмутима. Ее красивое осетинское, слегка рябое, ястребиное лицо было спокойно, как если бы она сидела в библиотеке, а не в этой тарахтелке без ремней. Мы начали просиживать долгие вечера на крыльце ее дома.

В доме жила также ее старшая сестра с ребенком. «Мужа убили?» — спросил я как-то, имея в виду — на войне.

«Ее муж чеченец».

«Ну и что, чеченец?»

«Хотя он был партийный работник».

«О чем ты говоришь?»

«Ты не знаешь?» Я не знал.

«Два года назад всех чеченцев забрали в одну ночь и увезли куда-то. Детей чеченцев тоже увозили, но сестра — осетинка, ей разрешили оставить дочку здесь. Отца у дочери теперь нет».

«За что?»

«Сказали, чеченцы сотрудничали с немцами. Ее муж не сотрудничал!»

«И дети сотрудничали?»

«Ее муж не сотрудничал», — повторила она. И замолчала на этот вечер.

Гром грянул в сентябре.

«Младший лейтенант, вы должны явиться сегодня в восемь вечера в особый отдел дивизии».

Особый отдел! Что им надо? Узнали о наших разговорах? Как?

Я немедленно отпросился со службы и стал сжигать все свои рукописи, все проекты, все, включая цитаты из классиков марксизма. Эти цитаты поддерживали мои собственные идеи, но определенно не официальные советские. Как, впрочем, и не другие идеи тех же классиков. В их писаниях была куча противоречий. Жили классики давно и писали свободно и плодовито, не боясь следователей и тюрем того будущего строя, за который боролись. У меня еще не было милых встреч с чекистами, но я чувствовал кожей: ни Маркс, ни Ленин не спасут меня. Я жег все подряд, переводя классиков марксизма в дым и пепел. Толстые тетради горели плохо, вокруг хлопотали детишки, давая мне советы на четырех языках сразу. (Я снимал комнату в армянской семье, побывавшей под немецкой оккупацией, на территории Осетии, входившей в состав России.) Наконец все сгорело. Ну, это прошло благополучно, подумал я. Классики истлели.

В особом отделе дивизии вели беседу три одинаковолицых офицера.

«Вы кандидат партии?»

«Да».

«Как патриот и молодой коммунист Вы обязаны помочь нам».

«Да. Понятно. А — что — помочь?»

«Да нет, это, собственно, ваш обычный долг. Сами знаете: империалистические разведки действуют все более нагло. Не секрет, что в нашу армию засылают шпионов. И вербуют шпионов. Из морально разложившихся, политически неустойчивых личностей».

Они посмотрели на меня испытующе, не разложился ли я морально-политически.

«Из морально разложившихся, политически неустойчивых. Такие могут оказаться и в вашем полку. У вас офицеры, вот хоть за вашим столом в столовой, ведут разговоры о делах службы очень свободно. Нечаянно проговорятся о вещах секретных. В армии все секретно. Мы должны вовремя пресекать. Если надо — пресекать решительно. Понимаете?»

«Понимаю».

«И?»

«Да. Понимаю. А что — и?»

Я лихорадочно соображал. Знают или не знают? Почему говорят о нашем столе? Это же как раз наша компания. Или только подозревают? Надо продолжать разговор. Может быть пойму что-нибудь. Надо понять.