В своем рассказе о нашем мимолетном романе он слегка изменил антураж, сделал меня какой-то молодой поруганной женщиной, а себя — неудавшимся художником. Он всегда стремился в прозе к таким духовным литотам. Это все было странно: аристократ духа пробирался в людскую…

К счастью для меня, он не описывал всего нашего первого интимного свидания. Нет там моей дрожи и стучащих зубов. Вообще нет каких-то тактильных ощущений. Я помню, он прикоснулся своими бархатными пальцами к моей, в мурашках, спине, и я вскрикнула. Мне показалось, что ужасно холодно, что не руки, а какие-то пятипалые стальные ложки… А то, как падала одежда, это верно все изображено. И дрожание света за шторами, и моя, чуть подавленная истомой, стыдливость, когда я, уже после всего, натаскиваю на себя одеяло. Когда он увидел кровавое пятно на простыне, он вдруг запричитал: «Боже мой! Боже мой! Зачем? Прав был Толстой — все похоть человеческая». Мне было странно это слышать. Это не казалось мне главным. Я уже тогда знала, что замуж я выходить не буду.

Когда он меня бросил, я больше всего переживала утрату обретенного было человеческого тепла. И не могла долго простить ему какого-то терзающего, саднящего вопроса. Он все твердил, сочетая безнадежность с убежденностью:

— Поклянись, что всегда будешь любить меня. Поклянись! Ну хотя бы помнить …

Забавно, когда через несколько лет — это случилось после революции — у меня была связь с другим писателем, он тоже упрекал себя за алчную похоть (как будто не в этом вся суть мужчин — прости, что говорю это тебе, юному и неопытному, добавила она). Он даже божился, что я — его последняя женщина. Не знаю, может и правду говорил: любовник он был никакой. Не чета Ивану Алексеевичу. А уж литератор — и подавно. Но и он ведь — вот удивительное дело! — и он требовал от меня обещаний вечной любви при нашем расставании. Его расстреляли. Может, их всех расстреливают. Всех, кто любить не умеет…»

— Это все, что она вам рассказала?

— Почти. Правда, чуть позже она сошла с ума. И когда я ее навещал, несла совершенно неприличную чушь. Бог ей судья… Я не стану вспоминать эту ее кама-сутру.

— Хорошо. Но что же с вашим романом, убившим, как вы утверждаете, Бунина?

— Чайник остыл. Я пойду поставлю чайник.

Он вернулся, закурил дешевую сигарету. Она развалилась прямо в руках. Он вытащил другую. Подумал, поломал ее, бросил в грязную тарелку.

— Хотите, покажу вам ее фотографии? Удивительно красивая женщина. Если бы он сумел ее по достоинству оценить, она могла бы стать его женой. Когда она умерла, под подушкой у нее нашли сборник его рассказов. Он легко разламывался на том месте, где описывалась их встреча. Судя по всему, она читала его божественные строки по нескольку раз на день. Меня она просила не называть ее впредь тетей Нелли.

— Разве ты не знаешь, что меня зовут Ирина? Или ты разучился читать, мой милый?

Я недоумевал. Я, невежда, посмел забыть тот рассказ Бунина! У меня и в мыслях не было связывать ее больные видения с тем десятком страниц, которые стали для нее лампадой и иконой.

Нам удалось похоронить ее в хорошем месте. То, что рядом с ее могилой сирень, обращает меня к Ван Гогу и Врубелю. Но самое главное — к нему. Она рассказывала, что он любил находить в сирени десятки оттенков. Любил, когда она, затворница нескольких дней, узница какой-нибудь грубой вазы, начинала осыпаться. Видя это, он говорил: жизнь не уходит разом.

Я даже хотел найти для ее эпитафии какие-то строки с сиренью. Видно, я невнимательно искал. Бог с ним! И те, что теперь напоминают миру о влюбленной покойнице, тоже хороши. И так щемит сердце! Вы будете смеяться: эти стихи Бунин написал 25 августа 22-го года. В тот день, я заглядывал в ее дневник, моя тетушка как раз рассталась с другим писателем, тем, которого потом… И умерла она тоже 25 августа.

Я вижу, вы улыбаетесь. Вы считаете меня полоумным стариком. Вам тоже это простится. Невелик грех. Вот послушайте, а то и прочесть забуду:

Зачем пленяет старая могила

Блаженными мечтами о былом?

Зачем зеленым клонится челом

Та ива, что могилу осенила

Так горестно, так нежно и светло,

Как будто все, что было и прошло,

Уже познало радость воскресенья

И в поле всепрощения, забвенья

Небесными цветами поросло?

Это написал пятидесятилетний человек.

Помните, в «Жизни Арсеньева» он причислил себя к людям, которые с младенчества имеют обостренное чувство смерти? Прибавив в скобках: «чаще всего в силу столь же обостренного чувства жизни».

Теперь вы понимаете, о чем я?

После смерти тетушки я отправил ему письмо. Он не ответил. Нет, я не виню его. Ведь эта была гримаса судьбы: Париж, русская газета, Бунину. Я сам себя ненавидел тогда. Шаржированный Ванька Жуков: «на деревню дедушке».

Я обвинил его в сумасшествии и гибели Нелли Федоровны Барсон. Едва ли это имя могло ему о чем-то сказать. Я выплеснул свой гнев и обиду. Вот и все. Но черновик письма я оставил. Спустя время я наткнулся на него, перебирая бумаги. Мы готовились к переезду: хлам незачем таскать с собой по свету.

Я сел и стал читать. Посреди тюков с вещами, пирамидами книг, связанных шпагатом, целого полка разнокалиберной посуды, которым можно разыграть Бородино. Я просидел так может с полчаса. Меня с недовольством и удивлением окликали домашние. Я слышал и думал о своем. Время, сбрызнув сединой чернила, не уничтожило всех моих обвинений, сочиненных в тоске былого траура. Все оставалось в силе. Я вдруг кинулся искать давным-давно купленные книжицы журнала «Своевременные записки», где лет двадцать назад напечатали «Жизнь Арсеньева». Я нашел их уже приреченными к выбросу, в куче старых газет и картонных коробок с пустыми консервными банками, в которых витал неистребимый аромат восточных специй. Наугад я распахнул один из журналов, судорожно перелистнул несколько страниц, слюня палец и ощущая на языке вкус пыли и разбуженной типографской краски. Наконец на меня дохнуло свежестью бунинской прозы. Это было так странно! Словно в старом чулане, куда много лет никто не заглядывал, вдруг запахло росистой резедой.