— Нутром чую, Фарфан, кончатся здесь наши передряги и дела пойдут в гору. А если еще и Всевышний поможет, жизнь повернется к нам самой благодатной стороной, — обратился молодой спутник к своему товарищу, коренастому старику, морщинистому и седовласому, который глядел на него из-под густых бровей.

— Ну да, вся наша жизнь только и состоит в том, чтобы колесить на нашей повозке туда-сюда, лечить карбункулы и понос да вкушать дрожжевой хлеб с копченым мясом, так что мне все равно, где пустить корни — здесь, в Сарагосе или в Толедо. Такую судьбу — уж не счесть ли высоким подвижничеством, — последовал иронический ответ.

— Все сущее не очень-то балует людей, что да то да. Но такова реальность — и смех, и слезы требуют своей лепты, — заулыбался в ответ молодой человек, пришпоривая мула.

Позади остались буйно цветущие сады, взгляд старого Фарфана следил за стаей ворон, низко пролетавшей над городскими укреплениями.

— Вот и это мне не нравится, — нахмурил он брови. — Эти птицы — предвестники беды.

Они миновали толпу поденщиков на акведуке у башни Кармоны, одной из четырнадцати башен, возвышавшихся над крепостными стенами, и вошли в город, раскошелившись на один мараведи [2] по требованию угрюмого стражника, который проверял, нет ли прокаженных в толпе калек или какого-нибудь гранадского мавра, затесавшегося среди вьючных животных. Для вновь прибывших окунуться в будничную суету такого большого и богатого города, как Севилья, было, конечно, в диковинку.

Белые площади окаймляла герань, устилавшая выступы и балконы зданий. Торговые ряды и переулки манили ароматом жареного и специй, здесь сновала целая орава коробейников, ходили надушенные дамы, молодые люди простецкой наружности, монахи в немалом количестве. Озабоченно спешили подмастерья, и никуда не торопились праздные граждане — они сторонились, давая дорогу повозкам, стремившимся в общем хаотичном движении на рынок в Алатаресе или к городскому порту, заполненному галерами и экзотическими торговыми судами, пришедшими сюда с Востока, из Фландрии, Берберии и Африки.

Привлеченные изобилием, они направились к Алькасару, предусмотрительно давая дорогу золотарям, которые с возгласами «Эй, посторонись!» везли содержимое ночных горшков местных обитателей, проехали впритирку к ступеням кафедрального собора Девы Марии, бывшей арабской мечети, мимо мавританского минарета, служившего теперь соборной колокольней — их король Фернандо [3] приказал побежденным альмоадам [4] под страхом смерти не трогать.

Далее они проследовали по переулкам Франкос и выехали на тесную площадь Сан-Франсиско, где увидели трех выставленных после ужасных пыток преступников — видимо, грабителей или оговоренных евреев, — они агонизировали на своих колодах, жажда и целый рой мух усугубляли их страдания. Здесь же на позорном столбе, стеная, висел содомит с выколотыми глазами и истерзанным телом. «Обвинен в содомском грехе» — гласила назидательная табличка, висевшая на его шее. Фарфан сплюнул в его сторону и перекрестился, а его хозяин отвел взгляд. Ему показалось, что для одного дня они повидали уже слишком много жестокостей.

Путники прошлись по лавкам рынка пряностей и задержались у ворот одного двора, привлеченные плеском воды, струившейся по каскадам, и ароматами лаванды и сандала. Это были бани королевы Хуаны, располагавшиеся на задворках обители Сан-Ильдефонсо в тени плюща — заведения чудные и невиданные в северных землях, откуда явились наши путешественники. Молодой человек с делано безразличным видом спросил своего помощника, хотя знал ответ заранее:

— Фарфан, может, нам стоит искупаться, смыть дорожную грязь? Не мешало бы. Давай, соберись с духом, по твоей гриве просто плачет мыло!

— Сеньор, ты как хочешь, но я в воду не полезу до самого Троицына дня. Обет дал, — уклонился тот.

Через час, пока слуга дремал в жарких волнах полуденного марева, молодой человек появился заметно посвежевший и элегантный. От источников они двинулись по направлению к многолюдному кварталу Омниум-Санкторум [5] , обогнув пахучее сонмище ярмарки [6] , пока их не привлек звон колокольчиков и запах жаркого в подворье с галереями, выходившими в патио с побеленным известью колодцем и поилкой для вьючного скота.

Между сухих лоз покачивалась бронзовая вывеска, на которой буквами соломенного цвета значилось название постоялого двора: «Дель соль». Хозяин его был хромым, с лицом, покрытым оспинами; окинув взглядом вновь прибывших, он оценил их бедноватый вид, расхристанную повозку, перешитые камзолы, отметив хорошие манеры молодого человека. Любезным жестом он пригласил их во двор, потом показал комнатку со скудной обстановкой и явно обжитой клопами кроватью и протянул руку за несколькими мараведи в качестве предварительной платы.