— Уехать из своей Америки?

— Да, из дома.

— Куда? — интересуется Исайя. — Надолго? Далеко?

— Не знаю. Возможно, надолго. Возможно, далеко. Я не знаю, когда сумею приехать в Израиль в следующий раз. У Линды проблемы на работе, и она…

— Тогда доброго тебе пути, — кивает Исайя и закрывает глаза.

Таль решительно сдвигает в сторону длинную ногу Исайи и усаживается на кровати рядом с ним.

— Папа, у меня для тебя отличная идея. По-моему, в данный момент тебя больше всего интересует жизнь на Марсе.

Исайя открывает один глаз и склоняет голову к плечу.

— Так вот. Я хочу тебе посоветовать — лети на Марс. Сделай там все свои дела, а потом разок посмотри оттуда вниз. На Землю. Вспомни, что она существует, разгляди ее с высоты — и обрати наконец внимание на меня. Своего сына.

— Сынок, — отвечает Исайя. — Мне восемьдесят девять лет.

— Я в курсе, папа.

— А тебе, если я не ошибаюсь, сорок четыре.

— Сорок три, — мрачно поправляет Таль.

— Тем более. Сорок три. Тебе, надеюсь, осталось жить еще порядка сорока с лишним лет. А мне, полагаю, года два. Так какая тебе разница, учитывая все предстоящее время без меня, на что именно я буду обращать внимание в эти два оставшихся мне года?

Таль смотрит на стену перед собой. На ней висит фотография в рамке: летний парк, залитый солнцем, и смеющийся мальчик, сидящий на ветке дерева.

— Джереми вырос, — кивает Таль на фотографию. — Стал почти как я.

— Еще бы, — кивает Исайя. — В нашем роду все мужчины такие, как ты.

— И как ты, — говорит Таль.

— И как я, — соглашается Исайя. — А дед Барух был и еще повыше. Ты помнишь деда Баруха?

— Смутно. Мне было всего семь лет, когда он умер.

— Мне было шесть, когда умерла твоя прабабка Шейне-Хая. Но я ее прекрасно помню. Она лепила халы на шабат, когда была мука. А когда не было, говорила: «Нестрашно, дети. Следующий год принесет нам муку. Муку и здоровье». Вот это ее «муку и здоровье» я запомнил.

— Муку и здоровье, — задумчиво повторяет Таль. — Можно подумать, это самое главное.

— Я много лет считал, что так и есть, — говорит Исайя.

— А теперь не считаешь?

Исайя какое-то время молчит.

— И теперь считаю, — говорит он после паузы. — Да, кстати. О муке. У меня тут для тебя…

Он лезет под подушку и достает оттуда пачку денег, перетянутую резинкой.

— Вот. Возьми. Тут не очень много, но для того, чтобы побаловать Линду и Джереми…

Таль делает протестующий жест рукой:

— Папа, ты сошел с ума! Я работаю, у меня все есть.

— Разумеется, у тебя все есть. Но ведь и у меня все есть. А эти деньги я отложил специально для тебя.

— Папа, нет!

Исайя полностью открывает глаза.

— Послушай, Таль. Ты сказал, что, наверное, уедешь. И не знаешь, когда у тебя будет возможность приехать в следующий раз. Скорее всего я тебя больше не увижу. Поэтому считай, что эти деньги — мой подарок Линде и Джереми. Моя, так сказать, последняя воля. А с ней не спорят.

Таль мнется.

— Здесь тысяча долларов, — говорит Исайя.

— Тысяча долларов? — изумляется Таль. — Откуда столько?

— Говорю же, моя последняя воля. Бери, бери.

На словах «последняя воля» Таль вздыхает:

— Ну, если так…

— Так, так, — Исайя протягивает ему деньги и гладит по плечу. — Нельзя спорить с отцом, которого ты больше не увидишь.

— Папа!

— Нестрашно, сынок. Следующий год принесет тебе муку и здоровье.

— Муку и здоровье, — угрюмо повторяет Таль, убирая деньги. — Именно это нам тут всем и нужно.

— Нам — тут, — говорит Исайя, — вам — там…

Вечером к Исайе заходит Меир.

— Что это ты вдруг умирать собрался, старый хрен? — спрашивает он с порога.

— Я? — удивляется Исайя. Он сидит на кровати и читает книгу. — Умирать? С чего ты взял?

— У тебя не голос, а иерихонская труба. Ты так орал о своей последней воле, что разбудил меня, когда я спал после обеда.

— А… — Исайя машет рукой. — Это обычное дело.

— Что значит «обычное дело»? — Меир проходит в комнату, сбрасывает гору одежды со стула и садится.

— Ты набросал, — укоризненно говорит Исайя. Меир не реагирует.

— Так что там у нас с последней волей, реб Шае? А?

— Да понимаешь, какая штука… — Исайя вздыхает и закрывает книгу. — Мне нужно было всучить Талю деньги. У него долги, он не очень легко живет. Ну я и подсобрал тут кое-что. Сказал, мол, напоследок.

— Это чтобы помочь деньгами своему ребенку, тебе понадобилось таким образом на него давить?

— Мой ребенок, Меир, уже довольно большой мальчик. И очень упрямый. Мы не очень ладим, и денег у меня он брать не очень хочет. Но с последней волей не поспоришь. А тысяча долларов — все-таки сумма. Пусть будет здоров.