С этой стороны (майор Ортнер видел только тыл и восточный склон холма) убитых было мало. С десяток; может — чуть больше. Считать не хотелось, да и какой смысл? Все правильно, подумал майор Ортнер, ведь наши наступали с запада и с юга, от шоссе. Там они лежат.

Вороны прилетели только что. Их было трое или четверо… Четверо. Они еще не начали трапезу, только приглядывались. Двое топтались на валуне и что-то громко обсуждали; еще один молча ходил между тел и сильными ударами клюва проверял — нет ли западни; четвертый тяжело перелетал с места на место и тоже подавал реплики. Разведка.

Карканье только подчеркивало покой прозрачного, созревающего утра.

Что-то зрело в душе. Стоило это заметить, как майор Ортнер понял — с чем имеет дело. Желание. Желание прямо сейчас, не раздумывая, по наитию — подняться на холм. Просто пойти, не спеша; подниматься, поглядывая по сторонам, на раскрывающуюся панораму, выйти на вершину, походить между обломков железобетона…

Безумие.

Кстати, среди обломков торчал какой-то штырь, и на нем что-то болталось. Был бы бинокль — можно было бы разглядеть, но бинокль остался в машине…

Майор Ортнер услышал приближающийся гам, и вдруг из-за холма, который он только что обошел, вылетела огромная стая ворон. Крупные птицы были близко, и потому казалось, что они летят стремительно. Ядро стаи было плотным; за ним, как за кометой, тянулся бесконечный, редеющий шлейф. Стая взмыла над дотом, сделала неожиданный пируэт — и лишь затем спикировала на холм, рассыпаясь на множество особей. Миг — и птицы исчезли на противоположном склоне, лишь последние, тяжело шевеля крыльями, поодиночке проплывали над головой майора Ортнера.

И в этот момент — наконец — по вершине холма ударило солнце. Наверное, в его лучах была какая-то сила, потому что лучи смогли шевельнуть то, что висело на штыре. Кусок красной материи. Знамя. Это майор Ортнер понял без бинокля. Теперь мой выход, подумал он. Теперь мой выход… Фраза не имела продолжения. Очевидно, в продолжении не было нужды, потому что в этих трех словах было все.

Теперь мой выход…

В памяти возникли разведчики — как они стояли гурьбой в его горнице, слабо освещенные закопченной керосиновой лампой. Передних трех-четырех еще можно было разглядеть, остальные только ощущались массой. Но я не запомнил и тех, кого мог разглядеть, только лейтенанта… Впрочем, и лейтенанта майор Ортнер уже не помнил, помнилось только впечатление.

А ведь сейчас меня — даже и без бинокля — видят из дота так же хорошо, как я вижу эту красную тряпку на штыре и каждый крупный обломок бетона…

Как в тире…

Стало трудно дышать. И ноги вдруг стали деревяшками на шарнирах. Майор Ортнер физически ощутил на себе чужой взгляд; представил себя со стороны, сверху, с вершины холма, через оптику; как его разглядывают: щегольскую форму, выражение лица… Да тут и оптика не нужна — все рядом…

И почему до сих пор не пристрелили?..

Вряд ли не видят. Что-то другое. Какое-то равновесие. Очевидно, есть какой-то неизвестный мне фактор, который это равновесие поддерживает. Допустим. В таком случае я не должен ни одним движением — даже взглядом, даже мыслью — это равновесие нарушать.

Отсюда майор Ортнер уже видел своих солдат. Как и было решено, они окапывались сразу за шоссе. Они тоже были на виду, но по ним тоже не стреляли…

Неужели русские все же ушли?

Расправились с разведкой… но поняли, что теперь за них возьмутся всерьез…

Поверьте: когда в вас целятся… когда в вас целятся — это не лучшее время, чтобы думать. Все цепенеет. Даже эмоции застывают. И время останавливается. А значит — и память. Это потом — после пули — возможно — (так говорят) — память мгновенно, как сорвавшуюся кинопленку, прокрутит фрагменты твоей жизни. Кстати: а если от пули разлетелись мозги — значит, нечему прокручиваться, — тогда и не вспомнишь ничего? Бульк — и в темноту? Но ведь вспоминают не мозги, а душа…

И вот о таких глупостях человек думает в последние мгновения своей жизни?..

Майор Ортнер продолжал идти все с тем же прогулочным видом, разве что цветочки не собирал, — а выстрела все не было. О том, чтобы побежать или спрятаться, даже думать нечего: солдаты уже видят его. Нет, нет…

Думай о другом. Отвлекись. О чем угодно думай — только о другом. Например — о любви. Ты споткнулся об эту мысль; споткнулся — а думать не захотел. Вот и подумай сейчас. Может — другого случая тебе не представится.

Ничего не получилось.

Это тоже понятно: если ни разу не любил — то нет и критерия; не на что опереться. Не распробовал — не суди… К тому же — как известно — наш мозг доминантен: уж если в нем застряла какая-то мысль — для другой мысли в нем места нет. Вот попробуйте поразмышлять о чем-то абстрактном — когда в вас целятся. То-то и оно! Если знаешь, что стрелку достаточно чуть прижать указательным пальцем спусковой крючок — и приехали…

Он больше не взглянул в сторону холма.

Дошел до шоссе. Перешел на другую сторону. Никогда бы не подумал, что шоссе такое широкое. Только сейчас он заметил, что рубашка прилипла к спине. И перед глазами навязчивый образ: как пуля проламывает, раздробив кости, его позвоночник… Осталось совсем чуть-чуть: два-три шага, спуститься с обочины, а там — уже в безопасности — сесть на траву — или хотя бы на тот вон камень, так офицеру приличнее — и все…