Второй немец — пулеметчик — был в офицерском мундире. Лейтенант. Он скорчился в коляске, словно пристроился поспать, ничего мертвого в его позе не было. И куда вошли пули — не видать. Душа опять молчала. Я их воспринимаю не как только что живших людей, а как информацию, признал Залогин. Может быть — так и надо на войне? Душа зажалась, чтобы не травмироваться… но я не чувствую в ней ни малейшего стеснения. Значит, она просто не пускает в себя определенную эмоциональную информацию… естественная реакция самосохранения.

Третий немец, которого Ромка сбросил с мотоцикла, успел так обгореть, что потребовалась бы специальная экспертиза для его идентификации. Надеюсь, у Высшего Судьи не возникнет таких проблем, подумал Залогин. Ведь Он судит не по паспорту, а по душе…

Опять — как и всякий раз, когда Залогин натыкался на Бога, — он вспомнил об отце, но сейчас возникший образ не успел развернуться в конкретное воспоминание, потому что сзади раздался голос Ромки:

— О чем думаешь?

— Надо бы их обыскать. Бинты нужны. У комода без перевязки могут воспалиться раны.

— Так в чем же дело?

Залогин замялся.

— Не могу… — Слова приходилось выдавливать. — Понимаешь… лазить по чужим карманам…

— Подумаешь! — воскликнул Ромка. — А если б ты обыскивал пленного? Тоже стал бы деликатничать? А вдруг у того пленного в кармане оказался бы пистолет или граната? Или финка за голенищем?..

Все правильно. Теперь нагнись — и сам осмотри карманы… Ромка даже сделал движение в сторону убитого, но почувствовал внутреннее сопротивление — и выпрямился. Что-то мешало. Это что-то нужно было в себе преодолеть, быть может — даже сломать, а Ромка не хотел в себе ничего ломать. Он еще чуть помедлил, прислушиваясь к себе, решил: нет, не буду, — и с таким видом, словно это его не касается, заглушил движок мотоцикла и открыл багажник коляски. И здесь было одеяло — шерстяное, заграничное, — были два пакета НЗ, две банки консервированной колбасы, буханка хлеба, початая бутылка спиртного, термос вроде бы с кофе, а дальше насос, запасные камеры, инструменты, патроны, — целое богатство. Но индивидуальных пакетов не было. И курева не было. Впрочем, кто же возит курево в багажнике…

На золотисто-коричневой этикетке бутылки красовалась голова оленя. Ромка вытащил зубами пробку, обтер горлышко рукавом, чуть плеснул в ладонь, понюхал, удовлетворенно кивнул головой, продезинфицировал горлышко этой жидкостью — и лишь затем сделал глоток. Зажмурился.

— Хороша штуковина! — Протянул бутылку Залогину. — Попробуй.

— Не пью.

— Да брось ты! Наркомовские тебе положены? Ежедневно! Это ж для расслабухи.

— Не хочу.

— Зря… Ну, я твою долю сержанту отдам. Вместо лекарства. — Он вернулся к Тимофею, присел перед ним на корточки. Услышав его, Тимофей разлепил веки. — Заглотни. Только помалу.

— Самогон?

— Послабше будет. Но до санбата на этом газу ты продержишься.

Тимофей отпил. И правда — сразу глаза открылись. Спросил:

— Мы уже сколько времени здесь стоим?

— Минуты три… — Ромка сказал — и только после этого прикинул. — Ну, пять… не больше.

— Бензин из их мотоцикла перелить в наш… забрать патроны… мотоцикл сжечь. На все даю три минуты.

— Он, — Ромка кивнул в сторону Залогина, — говорит, что тебе срочно нужно сделать перевязку.

— Потерплю, — отрезал Тимофей. — Шевелись. Время пошло.

Ромка подъехал на своем мотоцикле вплотную к немецкому, заглянул в свой багажник, разгреб содержимое, нашел резиновую трубку, открыл оба бензобака, сунул трубку в отверстие, засосал… его даже передернуло.

— Ну и гадость! — Он засунул второй конец трубки в свой бензобак, стал плеваться и вытирать язык рукавом гимнастерки. Пожаловался Залогину: — Когда бензин чистый — еще куда ни шло. Но если в нем намешано масло…

В одной руке Залогин держал черный кожаный бумажник лейтенанта, в другой — фирменную фотографию: этот же лейтенант, только в парадном мундире, рядом полненькая блондинка, светлоглазая, в перманенте, а между ними совсем маленькая девчушка, вся в локонах и шелке.

Ромка глянул Залогину через плечо.

— Вот ты мне скажи: если ему дома было так хорошо — на хрена он к нам поперся?

Залогин поднял на него глаза. Их выражение Ромке не понравилось. Сейчас он тот еще помощник, подумал Ромка, и спросил:

— Курево при них было?

Залогин отрицательно качнул головой.

— Ладно… Помоги комоду добраться до мотоцикла.

Ромка вспомнил о еде, которая была в обоих багажниках, и даже застонал от внезапного приступа голода. Граждане хорошие! — так ведь я уже не шамал… Он попытался вспомнить, когда ел в последний раз — и сразу не смог, потому что столько всего было сегодня, и столько было вчера, а позавчера, лишенное содержания, едва различалось в далеком тумане… Точно! — это было позавчера. Тогда Ромка только чай попил с хлебом, причем и пил-то без удовольствия, потому что и чай, и пшенная каша, которые дежурный принес ему на гауптвахту, были уже холодными. Дежурный их оставил на тумбочке — и сразу ушел, чтобы не слушать, что Ромка о нем думает. Чай был — коричневая бурда, но сладкий; только потому Ромка его и выпил. С хлебом. А кашу есть не стал. Из протеста за нечеловеческое обхождение. Вот балда! Кабы знал, что предстоит поститься…