Пока что он воспринимал войну головой, а не сердцем.

Саня не верил фильмам о войне. Ни фильмам, ни документальной кинохронике. Свое неверие он не анализировал, поскольку анализ, как вы уже заметили, ему был чужд (люди, живущие чувствами, действуют по стандартной эмоциональной программе «да» — «нет»; мысль догоняет потом, но любая мысль слабее эмоции). Война была для него не общественной трагедией, а личной, — личной трагедией каждого отдельного человека. Странное чувство: столько дней он видел врага — и ничего, но вот появились эти четверо — и война приблизилась, подступила вплотную, как будто эти четверо несли ее с собой. Или в себе.

Они шли не мимо. По тому, как они поглядывали в сторону дота (дот был виден только с дороги, да и то — когда была открыта амбразура), Саня понял, что они идут именно сюда. Откуда-то знают о доте. Так и оказалось. Возле брода они разулись и перешли реку.

Саня убрал перископ, взял винтовку и вышел в приямок.

Красноармейцы поднимались без предосторожностей — не сомневались, что в доте никого нет. Саня подпустил их метров на двадцать — и только тогда окликнул:

— Стой! Охраняемый объект.

Они остановились. Первым среагировал крепыш с круглой веселой рожей — это у него был ППШ:

— Оце так-так! Обiтаемая зона. — Он повернулся к типу в цирковой куртке. — Товарыш командыр, вы як завжды правы: у людыны з таким голосом мають буты харчи.

Значит — тип в куртке действительно их командир. Саня и сам это чувствовал: что-то в нем было такое, что выделяло его из остальных. Но не офицер (не потому, что на нем были обмотки и солдатские бриджи, — у него была другая стать). Сержант.

Сержант… От одной этой мысли в Сане поднялась подзабытая за эти дни тоска: опять все будет, как всегда…

Командир опустился на траву (здесь, на северном склоне холма, она еще не успела пожухнуть), снял с плеча автомат и положил рядом. Глянул в сторону Сани:

— Ну и что ж ты предлагаешь?..

Четыре автомата; вон у того, в немецких сапогах, из-за голенищ торчат немецкие ручные гранаты; дистанция — всего двадцать метров… У Сани против них не было ни одного шанса. Но никто из них и виду не подал, что возможен силовой вариант.

Они не торопились. Саня думал, как выбраться из этого переплета. Наконец сказал:

— Старший ко мне. Без оружия. Остальным оставаться на месте.

Командир тяжело поднялся, подошел к приямку, с нескрываемым облегчением сел на краю. Лицо серое, измученное. Один взгляд на Саню — и он уже знал, с кем имеет дело. Сержант.

— Откуда идете?

По уставу полагалось добавить «товарищ командир», но Саня сознательно этого не произнес. Пока все не выяснено — должна быть дистанция.

Сержант заметил нарушение (это было видно по вдруг возникшему напряжению его взгляда), поколебался — но замечания не сделал.

— От границы.

Ого!

— А как я могу убедиться, что вы — командир Красной Армии?

Сержант кивнул, поднес руку к карману куртки, но передумал, снял из-за спины самодельную — из заграничного одеяла — торбу, и вынул из нее сложенную гимнастерку. Протянул Сане. В зеленые петлицы были втиснуты по два малиновых треугольника.

Саня взял гимнастерку. Она была выстирана, но дырка на груди, пониже ключицы, с опаленными волокнами ткани (стреляли почти в упор) не заштопана. Саня расправил гимнастерку. Выходного отверстия пули не было. Это худо. Гимнастерка оказалась еще и разорванной сверху донизу, и недоставало куска полы.

— Товарищ сержант, пожалуйста, расстегните куртку.

Тимофей расстегнул. Открылась повязка на груди, через левое плечо. Рана под ключицей угадывалась по слабому бурому пятну. Это была уже не кровь, а сукровица; уж столько дней — а она все сочится. Полежать бы ему денька два-три — все б и засохло…

— У меня тут аптечка есть, — сказал Саня. — Не богатая, но чем рану промыть — найдется. А уж бинтов! — полный комплект на двенадцать персон.

Очнувшись, Тимофей не сразу открыл глаза. Ему было покойно. Состояние души… можно сказать — воскресное. Вот так просыпаешься в воскресенье, ощущая на лице и сквозь одеяло мягкий солнечный свет; где-то за стеной — по радио, еле слышная музыка; мама прошла по комнате в обрезанных домашних чунях; ее шаги едва угадываются по скрипу недовольных половиц. На работу спешить не надо; впереди длинный, замечательный день…

(В своих книгах я уже не раз описывал это. Это воспоминание. Это чувство. Эту память-ощущение. Но если возвращаюсь к нему снова и снова, значит, это один из краеугольных камней моей жизни. А возможно — и не только моей. Возможно — не только для меня — это теплый огонек во тьме.)